Страница 15 из 76
— Стоп! Молодцы, — с большим сожалением услышал я голос Верхоланцева.
Милана сошла со сцены и присела за мой столик, поправляя причёску.
— Ну как? — спросила она. — Понравилось?
— Потрясающе, — сказал я совершенно искренне. — Обожаю ваш голос. Вы могли бы в Ла Скала петь.
— Спасибо за комплимент, — почему-то с грустью сказала она.
Рядом возник Верхоланцев, исподлобья оглядев меня, он пробурчал:
— Ну, неплохо, неплохо получилось. Сейчас будем сцену репетировать. Милана, иди, переоденься. И грим поправь. Олег, сценарий читай.
Когда Милана ушла, он проводил её взглядом, плюхнулся за столик, и снисходительно осмотрев меня, спросил:
— Нравится тебе Милана?
— Да, она здорово поёт, — сказал я.
— Поёт, — протянул он насмешливо. — А что ты на неё так смотришь, будто готов её в постель утащить прямо со сцены? — сказал он, конечно, гораздо грубее, в его голосе я услышал раздражённые нотки.
— И что? — не понял я. — Она очень красивая женщина. Я просто играл, как вы сказали.
— Игрок тоже мне. Из тебя игрок, как из говна пуля. Слушай, Верстовский, — изрёк он, наклонившись ко мне, хватаясь за пуговицу на моем пиджаке. — Ты тупой или валенком прикидываешься? Наивный чукотский юноша. Милана — моя жена. Если узнаю, что ты с ней шуры-муры крутишь, яйца тебе оторву. Понял?
— Понял, — ответил я твердо. — Мне даже в голову не приходило…
— Хватит врать, — зло оборвал меня Верхоланцев. — Пойди вон до того молодого человека за столиком, в очках и наушниках, и погляди в монитор на свою физиономию. Давай, сценарий читай. Сорок вторая страница.
Он встал, аккуратно задвинул стул и, бросив на меня злобный взгляд, ушёл. Я уткнулся в сценарий, но сосредоточиться никак не мог. Я вспомнил о запонке, которую нашёл в гардеробной Верхоланцева. А что если Северцев позволил себе «шуры-муры» с Миланой? Это мотив. Верхоланцев так стремился прикормить меня, ставку мне выбил почти звёздную. Я случайно узнал, что пятьсот баксов за съёмочный день получают малоизвестные, но профессиональные артисты с большим стажем, но никак не журналист. Тем более, Верхоланцев такая крупная величина, что актёры сами готовы заплатить, лишь бы сняться у него. Он сделал это, потому что жаждет узнать, не нашёл ли я улики, которые изобличали бы его, как убийцу. Мне стало не по себе. Если Верхоланцев расправился с Северцевым, звездой первой величины, то уж, что говорить обо мне?
— Олег, здесь нельзя курить, — услышал я голос Лифшица.
Я непонимающе воззрился на него, с трудом переходя от своих мыслей к реальности.
— Затушите сигарету, — повторил он.
Я, наконец, понял, что он сказал, скомкал окурок и оглянулся в поисках мусорной корзины, но ничего не нашёл, а кидать на пол в студии, мне не хотелось. Я начал бродить между столиками, вышел в коридор в поисках сортира. Увидев стилизованное изображение мужика, хотел открыть дверь, и вдруг услышал голос Верхоланцева, идущий из комнаты напротив:
— Все нормально, Давид. Все нормально.
— Дима, не забывай, ты мне сильно задолжал, — послышался голос Розенштейна. — Ты говорил с ним на эту тему?
— Нет пока. Поговорю.
— Что значит — поговорю? — раздражённо бросил Розенштейн. — Ты должен был с самого начала ему это сказать! Без этого наша сделка не действительна! Запомни! А если он откажется, дальше платить ему будешь из своего кармана! После того, как Северцев коньки отбросил, я горю, как свеча. Ты это понимаешь?
— Кто же виноват, что он преставился? А, Давид? — поинтересовался ядовито Верхоланцев.
— Никто не виноват, — зло буркнул продюсер. — Ох, Дима, мне ещё надо с ментами дело уладить. Господи Иисусе, как мне все это надоело.
Послышался скрип открываемой двери, и я шмыгнул в туалет. О ком говорили продюсером с режиссёром? Наверняка, обо мне. Интересно, и в чем это таком я должен участвовать? Значит, Розенштейн согласился платить мне такую ставку неспроста. И мне придётся отработать её. Очень надеюсь, что не в борделе. Я вернулся на площадку, уже поменяли освещение, передвинули камеру к одному из столиков. Милана переоделась в другое платье — блестящее, обтягивающее её прелести, как змеиная кожа. Надо просто быть педиком, чтобы не хотеть эту женщину. Я сел за столик, как было нужно по сценарию.
— Так, Милана, все то же самое, что с Северцевым, — сказал Верхоланцев, возникнув рядом. — А ты, итальянский мачо, сыграешь нам на балалайке, — произнёс он с издёвкой, обращаясь ко мне.
Я удивлённо воззрился на него, не понимая, что он хотел сказать.
— Что уставился? — пробурчал Верхоланцев. — Тебе, Верстовский, не итальянских мафиози играть, а быдло с сохой. Соберись.
Тоже мне Отелло хренов. Будто я давал ему повод. Специально затащу Милану в постель, чтобы стареющему индюку было, за что меня ревновать.
Милана вышла из служебного помещения, села за мой столик. Закурив тонкую сигарету, хорошо поставленным голосом спросила:
— Франко, когда ты, наконец, оставишь нас в покое?
— Никогда, — ответил я. — Малышка, что ты нашла в этом ублюдке?
— Не смей говорить о нем так! Ты его мизинца не стоишь! Он лучше тебя во всем. Талантливый пианист и честный, порядочный человек!
— Я тоже талантливый, — усмехнувшись, сказал я. — Никто в Чикаго, может быть, во всех Штатах, не умеет так артистично вскрывать сейфы. И раньше тебя устраивала моя нечестность. Я грабил банки только ради тебя. Я мог в любой момент завязать. Мне ведь многого не нужно. Ты знаешь. Но тебе нравилось находить утром букет свежих орхидей и вазочку со свежей клубникой. Даже зимой. Ты сможешь обойтись без этого? — спросил я насмешливо, откидываясь на спинку кресла. — А также без финтифлюшек с бриллиантами, изумрудами, рубинами, шикарного Кадиллака и дорогого белья?
— Обойдусь, — спокойно сказала Милана. — Франко, я больше не люблю тебя. Ты должен это понять. Я не кукла, не вещь, которой ты можешь безраздельно владеть. У меня есть чувства, душа, наконец. Ты должен с этим считаться.
— У меня тоже есть чувства и душа, — проронил я, взял Милану за руку и стал нежно целовать её тонкие, нервные пальцы, что не предусматривалось в сценарии. — Я люблю тебя так, как никто никогда не будет любить, — добавил я, с печалью взглянув на неё.
Милана чуть заметно растерялась от моей отсебятины, но быстро нашлась, в её глазах зажёгся неподдельный интерес ко мне.
— Если ты меня по-прежнему любишь, то отпустишь, — сказала она по сценарию.
— Никогда в жизни! Я его пристрелю.
— Даже, если ты его убьёшь, не сможешь вернуть меня! — произнесла Милана свой текст. — И закончишь свою жизнь на электрическом стуле!
— Белла, ты бы с удовольствием посмотрела бы, как меня на нем поджаривают? А?
— Я этого не говорила.
— Но представила. В твоей любви ко мне всегда был элемент садизма. Тебе нравилось меня мучить. До смерти.
— Стоп! — крикнул Верхоланцев.
Я встал из-за столика и мрачно проговорил, делая вид, что смущён:
— Извините меня за самодеятельность. Этого больше не повторится.
— Дурак ты, Верстовский, — проговорил главреж снисходительно. — Именно так и будем снимать. Кирилл, приготовься, — обратился он к оператору. — Повторить сможешь? — спросил он уже меня.
Я кивнул, вновь сел за столик, возле Миланы суетились гримёры, поправляя ей грим взмахами больших кистей. Я не понимал, зачем это делать, она выглядела сногсшибательной. Я объяснялся в любви на глазах её мужа-режиссёра, мысленно заключив себя и Милану в цилиндр с зеркальными стенами, в которых отражались только мои чувства. И ощущал необыкновенную лёгкость и гармонию. Мы повторили весь диалог, я дошёл до слов любви, взял её руку и опять стал нежно целовать.
— Стоп! — заорал Верхоланцев, заставив меня вздрогнуть. — Откуда посторонние на съёмочной площадке! Немедленно убирайтесь!
В дверях нарисовалось двое рослых, широкоплечих молодцов в сопровождении Розенштейна, выглядевшим на их фоне карликом.
— В чем дело, Давид? — удивился Верхоланцев.