Страница 9 из 10
Я долго размышлял, как обосновать командировку в британскую столицу. Анализ рынка позволил выявить предприятия, представляющие потенциальный интерес для агентства. Я знаю, что Салливан мечтает о продвижении в Европе, и смогу это использовать, чтобы объяснить неожиданную тягу к английской земле.
Салливан все еще окружает меня покровительственным вниманием, и меня коробит от этой приторной ласковости. Я очень хорошо знаю этого человека и не сомневаюсь, что в действительности ему глубоко плевать на мое горе. Случившееся со мной — для него инцидент, который он должен «разрулить», удобный случай продемонстрировать служащим агентства свою человечность, каковой они долгие годы не замечали.
Ценности — это слово не сходит у него с языка. У агентства могла бы появиться этика. «Общность предназначения», связывающая мужчин и женщин, которые в нем работают, будет питаться его просвещенным и добродетельным взглядом на деловой мир. И мой статус жертвы помогает ему выставить в выгодном свете этот новый порядок. Я знал, что он упоминает мое имя на встречах со всеми контрагентами, говорит о моем беспримерном мужестве и плавно и незаметно переходит к собственной роли утешителя. Я стал знаковой фигурой фирмы «Салливан и партнеры» и олицетворяю собой все ценности, которые он хотел бы внести в хартию поведения: сила воли, храбрость, умение пройти испытание, стремление к успеху…
Мне донесли, что незадолго до моего возвращения на работу он даже разразился речью перед служащими и со слезами в голосе призвал коллег сплотиться вокруг меня, стать мне еще одной семьей, помочь и поддержать. Говорят, он был убедителен. Дело не в искренности, просто этот съевший собаку на маркетинге человек угадал эмоциональные ожидания сотрудников. Все выразили готовность забыть, что Салливан — бессовестный патрон: он мог сделать каждого из них значительным, показать, как использовать случившееся себе на пользу — они ведь тоже имели к нему отношение, пусть и опосредованное! — и стать ангелами милосердия. Да, они помогут мне оправиться, будут очень стараться, не оставят одного в беде! Да, они были моей семьей — еще одной! — армия святых мужчин и святых женщин, жаждущих проявить свою заботу.
Но сострадание — всего лишь маска инертности, выражение неспособности действовать и быть полезным, лицемерие людей, предпочитающих бонтонную солидарность подлинной вовлеченности в дело.
Я знаю, потому что совсем недавно сам был таким.
* * *
Я целый час готовился к нашему первому свиданию, злясь на себя за то, что нервничаю, как мальчишка, и никак не могу выбрать одежду.
Я попытался уговорить себя, что будет лучше не выпендриваться и надеть джинсы, футболку и кожаную куртку. Но любовь вступала в противоречие со здравомыслием, хотелось соответствовать стандартам ее мира, и я нашел компромиссное решение — прямые брюки и нейтральную (на мой вкус!) рубашку.
Я пришел в «Маленький Париж», увидел, что Бетти надела джинсы, кеды и футболку, и мы посмеялись над нашей глупостью.
В тот день мы впервые поцеловались. Уточню — она меня поцеловала. Мы прогуливались по улице Мерсьер. Меня просто распирало от гордости — рядом со мной танцующей походкой шла настоящая красавица с гордо поднятой головой. Всех моих прежних подружек роднили агрессивная чувственность и недоверие к окружающему миру. Они, безусловно, лучше подходили такой шпане, как я, но с Бетти я чувствовал себя другим человеком. Я был открыт миру.
Она задавала вопросы о моей жизни, я отвечал, стараясь обойти молчанием то, что могло неприятно ее удивить или шокировать, и тут она вдруг совершенно неожиданно толкнула меня к стене и прижалась губами к моим губам. То, что я испытал, сравнить было не с чем, как будто раньше я ни разу не целовался с девушкой. Я чувствовал жар тела Бетти и все крепче сжимал ее в объятиях, чтобы ошеломляющее, пьянящее чувство навсегда пропитало мою плоть и мой дух.
Потом Бетти отступила на шаг, схватила меня за руку, и мы пошли дальше. Мое сердце бешено колотилось, хотелось кинуться бежать и признаться всему миру, что я счастлив, просто пьян от счастья. Я ограничился улыбками в адрес прохожих.
Бетти принимала меня за крутого, избалованного победами над женским полом парня и хотела выглядеть дерзкой, расстаться с ролью девочки из хорошей семьи. Мы молчали, пытаясь осмыслить эмоциональное потрясение. Я видел, что она смущена, и влюблялся все сильнее. Хотелось говорить, действовать, чтобы показать себя хозяином положения, но я не мог подобрать соответствующих моменту слов. Чтобы ничего не испортить, я увлек ее в проулок, притянул к себе и поцеловал. Я действовал порывисто, даже грубо, чтобы не разочаровать Бетти. Она дрожала, ей было страшно, и я решил закрепить преимущество.
— Сколько времени девушки вроде тебя маринуют своих парней, прежде чем лечь с ними в койку? — прошептал я ей на ухо.
В моем вопросе был вызов. Она поцеловала меня, вздохнула и прошептала:
— В теории — до самой свадьбы.
Бетти сделала паузу: она сразу пожалела о своей шутке, испугавшись, что я не пойму.
— Но, знаешь, теория в наши дни… — шепотом добавила она.
— Конечно, а потом, мы ведь все равно поженимся, — ответил я.
Слова сами сорвались с губ, но я произнес их на полном серьезе.
— С первого взгляда видно, что мы созданы друг для друга, — шутливым тоном согласилась она.
Теплое дыхание Бетти щекотало мне шею, она обнимала меня, прижимаясь всем телом, я чувствовал вкус ее губ, ощущал ее желание и купался в волшебстве момента.
— Как думаешь, сколько детей у нас будет? — спросил я, использовав шутку как последний бастион, защищавший мою гордость, которая так быстро сдалась на милость победителя.
— Трое, — спокойно ответила Бетти, как будто ждала этого вопроса.
И еще теснее прижалась ко мне.
Возможно, мы бы и правда завели третьего ребенка, если бы…
Жан
Начался новый день, но Жану показалось, что он и не засыпал. Лахдар принес завтрак. За его спиной маячил ухмыляющийся Хаким. Аппетита у заложника не было, жажда его не мучила, но ему хотелось почистить зубы и прополоскать рот, чтобы избавиться от едкого вкуса желчи во рту.
Лахдар протянул пленнику чашку, но Хаким упредил ответный жест, смачно сплюнув в кофе.
Лахдар только головой покачал — ему надоели злые выходки сообщника.
— Давай пей! — подзадорил улыбающийся Хаким. — Никогда не поверю, что ты побрезгуешь, всего несколько дней назад ты добывал себе пропитание в помойных баках!
Жан не поддался на провокацию, вложив всю свою ненависть в ответный взгляд.
— Что, сильно не нравлюсь? — поинтересовался мучитель.
Жан опустил голову, чтобы не спровоцировать насилия.
— Так вот, знай — ты мне отвратителен. Подобное падение оскорбляет Создателя.
— Оставь его, Хаким! — не слишком убежденно приказал Лахдар.
— Ты думал о семье, когда с головой зарывался в грязь? Думал, что они скажут, если увидят, как ты напиваешься, блюешь, потеешь и воняешь?
— Не смей говорить о моей семье, — сорвался Жан и тут же пожалел, что так глупо купился.
— Ты мне запрещаешь? — с иронией в голосе спросил Хаким. — Да кто ты такой, чтобы кому-нибудь что-нибудь запрещать? Чтобы запрещать, нужно иметь моральные ценности и принципы, соблюдать законы! Ты убиваешь святого, бросаешь семью, живешь на улице, ты животное — и что-то мне запрещаешь?
Жан хотел ответить, но его дух был слишком слаб, и слова негодяя подавили слабую попытку протеста. Он почувствовал, что ни на что не способен.
На пороге возник человек, который в день похищения сидел за рулем. Маску бандит не снял, но кофе в чистую чашку Жану налил: судя по всему, он видел, что случилось.
Главарь постоял несколько мгновений, не сводя с пленника взгляда черных глаз, потом вышел, так и не сказав ни слова. Хаким и Лахдар, словно подчиняясь приказу, последовали за вожаком.