Красный сад

К ноябрю, когда родились близнецы, каждая семья уже обзавелась собственным домом. Новые дома выстроились вокруг зеленого участка, который Хэлли и Гарри окрестили парком Дохлого мужа. Новорожденная дочка Хэлли была красавицей, с голубыми глазами и кожей, которая светилась здоровьем, а мальчик родился очень слабеньким. Казалось, у него не было сил дышать. Он не открывал глаз. Хэлли сразу поняла, что он не жилец на свете. Он прожил всего неделю. Хэлли настояла, чтобы его похоронили за домом, в саду, который она начала разводить летом, — так она будет знать, что мальчик рядом. После похорон Хэлли осталась в саду. Она не поддавалась на уговоры. Никто не мог зазвать ее в дом, даже Гарри. Она не взяла на руки дочку, не проглотила даже маковой росинки. Хэлли закуталась в платок, который перед отъездом из Англии подарила ей жена шляпника. На ногах были кожаные ботинки мужа, те самые, что она надела, впервые отправляясь в лес, поняв: ее путь — это путь пилигримов, которых не ведет никто, кроме собственной судьбы.

Весь день она промолчала, а вечером из сада послышался плач. Сюзанна Партридж зажала Гарри уши, потому что при каждом вскрике он тоже начинал плакать. Рэйчел Мотт сама недавно родила ребенка, поэтому взяла дочку Хэлли к себе и накормила ее. Она же дала девочке имя, потому что больше никто об этом не позаботился. Рэйчел назвала девочку Жозефиной, в честь своей матери.

Однажды вечером Гарри Партридж выглянул из окна в сад, который превратился в кладбище. Хэлли была там не одна. С ней был медведь. Гарри протер глаза. Вообще-то было уже поздно и очень темно. Тьма стояла кромешная, поднимался ветер. Гарри вспомнил тот случай, когда он принял за медведя, забравшегося на дерево, всего-навсего беличье гнездо. Он вспомнил, как долго все смеялись над ним, и отец тоже. Все это пришлось не по душе Гарри. Он винил себя за то, что их поселению дали такое название. Каждый раз, когда кто-нибудь произносил «Медвежий поселок», он думал, что это дразнят его. Он мечтал, чтобы место называлось как-нибудь по-другому, Нью-Бостон хотя бы. Это название не напоминало бы ему, каким он выказал себя дураком.

Гарри часто думал о том дне, когда он продрог до костей, три дня не ел твердой пищи и побежал вслед за Хэлли Брэди, потому что она одна, казалось, верила в завтрашний день. Тогда ему приснился сон про медведя. Медведь согрел его, накормил, спел песенку и велел никому ни о чем не рассказывать. Медведь пообещал ему, что все будет хорошо.

Кровать Гарри стояла внизу, возле очага, а родители спали наверху. Гарри подумал, что все увиденное в саду возле дома Брэди больше похоже на сон, поэтому самое лучшее — побыстрее лечь на матрас, набитый поздним летним сеном. И все же он волновался за Хэлли Брэди, которая сейчас одна там, с медведем, в темноте. По правде говоря, он хотел бы, чтобы Хэлли была его мамой. Его мама боится всего — грома, метелей, медведей. Хэлли же, он был уверен, почти ничего не боится.

Проснувшись наутро, Гарри задумался — на самом ли деле к дому Брэди приходил медведь или ему померещилось? Может, ему следовало броситься на помощь Хэлли или по крайней мере позвать взрослых? Он боялся взглянуть в окно — вдруг увидит там кровь и кости. Когда же отважился выглянуть, увидел только прямоугольник высокой травы, который отмечал свежую могилку. Хэлли Брэди в саду не было. К ней вернулись силы. Она пошла к Рэйчел Мотт, забрала свою дочку и дала ей другое имя — Беатрис, так звали ее маленькую сестренку, которая умерла при рождении, — но все продолжали звать девочку Жозефиной.

Тем вечером Гарри Партридж украдкой вышел из дома. Мать наказывала ему с наступлением темноты никогда не выходить одному, но он ослушался. Холодало. Небо было темно-синим и ясным. Все разноцветные листья с деревьев уже опали, осталось только немного коричневых. Лед начал затягивать реку и пруд, который Хэлли и Гарри называли озером Дохлого мужа. Белки устраивали гнезда высоко на деревьях — верная примета, что зима будет холодной.

Гарри постучался, Хэлли крикнула «входите», и он вошел. Сидя на стуле, она укачивала дочку, не отрывая глаз от прелестного личика девочки. Уильям Брэди уже поднялся наверх и спал. Прошедший год дался нелегко. Он на всех наложил свой отпечаток.

— А она хорошенькая, — сказал Гарри как можно вежливее. Он понятия не имел, как положено вести себя детям — ведь брать пример ему было не с кого. Думая о себе, он представлял себя совершенно взрослым человеком, только маленького роста и лишенным привилегий взрослого. Например, мать не давала ему ружье. И не разрешала скакать верхом.

— Да, она славная, — отозвалась Хэлли. — Ее зовут Беатрис.

— А я думал — Жозефина. — Гарри растерялся. Он всегда терялся в присутствии Хэлли. Как будто вот-вот должно что-то случиться. От этого предвосхищения ему было и радостно, и страшновато.

— Нет, Беатрис, — твердо сказала Хэлли.

Гарри сел на пол, хотя в доме появилась новая мебель, купленная у бродячего торговца из Ленокса. Уильям больше не бедствовал. Он первым начал делать разные дорогостоящие изделия из кожи угря — сначала ремни, потом бумажники, теперь вот ботинки. Очень красивые, непромокаемые, они стоили больших денег. Другие мужчины последовали его примеру, точно так же, как они последовали за ним в необжитые земли Массачусетса. Торговцы из Ленокса, Олбани и Стокбриджа с руками отрывали отменные кожаные вещи, которые потом втридорога перепродавали в Бостоне.

Благодаря угрям Партриджи смогли позволить себе корову, супруги Мотт — цыплят и коз, чета Старр — овец и новый амбар.

— Мне иногда снятся медведи, — ни с того ни с сего сказал Гарри. Он посмотрел на Хэлли, ожидая ее реакции.

— Медведи снятся к добру, — ответила она.

— Правда?

— Да, это очень хороший сон.

Хэлли положила дочку в люльку, которую смастерил для нее Джонатан Мотт. Супруги Мотт настроились растить девочку, потому что Хэлли после смерти сына не проявляла к дочери никакого интереса. Они даже немного огорчились, когда Хэлли пришла забрать ребенка.

— Не подходи к моему дому, — заявила Хэлли, когда Рэйчел Мотт попыталась возразить и оставить девочку у себя. — Даже не вздумай.

Девочка заснула, и Хэлли подошла к холоднику за индийским пудингом, который приготовила для Гарри. От него пахло черной патокой и медом. Было так вкусно, что Гарри мог проглотить хоть сто мисок. Но он не успел съесть даже половины, как услышал голос матери, звавшей его. Она проснулась и не обнаружила его на кровати возле очага. Теперь, скорее всего, она не пустит его утром с отцом на охоту. Скажет, что он плохой, непослушный мальчик.

Гарри поднес ко рту ложку кукурузного пудинга. Хэлли напевала песенку. Ее лицо было спокойным и милым. Глаза при свете очага блестели.

Мать Гарри уже пришла за ним, она стучала в дверь. Сейчас ему придется уйти.

— А тебе когда-нибудь хочется, чтобы у тебя была другая жизнь? — спросил Гарри.

Хэлли Брэди кивнула. Она смотрела прямо на него.

— Всегда хочется.

Шестнадцать лет спустя в Беарсвилле поселились еще десять семей, большинство из Бостона, только пастор был из Нью-Йорка, прибилась и еще одна пара по фамилии Келли — они заблудились во время снежной бури, как в свое время, много лет тому назад, основатели города. Семья Келли сначала жила у Моттов, а потом решила построить дом возле ручья, потому что Клемент Келли был рыбаком. В месте, которое стало центральной площадью города, вырыли колодец, выложили его черной слюдой, люди любили собираться здесь, посудачить. И все-таки их город пока мало походил на город. Когда умер Уильям Брэди после лихорадки, лишившей его способности двигаться и даже есть, на его похороны пришли тридцать семь человек — они составляли все население города. Пастор, Джон Джейкоб, произнес речь, Хэлли говорить отказалась, а Жозефина прочитала посвященное отцу стихотворение, которое сочинила сама. Она была мечтательной шестнадцатилетней девушкой, которая не унаследовала от матери инстинкта выживания. По сути, она являлась мишенью для жестокого мира. Ее часто кусали пчелы — потому что она сладкая, объясняла ей мать. Кроме того, Жозефина была очень талантлива — она одна во всем городе умела писать стихи. Когда она закончила декламировать, не осталось ни одного человека, у которого не увлажнились бы глаза, хотя поселенцы не слишком любили Уильяма Брэди. Он был нелюдимым молчуном, предпочитал в одиночестве возиться с кожей угря и своими инструментами.