Страница 31 из 55
— Я хотел бы, чтоб вы меня посмотрели, послушали…
— Я и так на вас смотрю и слушаю, и, простите, ничего не могу сказать вам утешительного… прощайте…».
Но есть и другие слова Иннокентия Михайловича: «Москва вместе с отверженностью подарила мне и друзей, которые верили в меня, несмотря на мое затянувшееся созревание».
В театре имени Ленинского комсомола Иннокентий Михайлович встретит свою будущую супругу Суламифь Михайловну Горшман. Вот как вспоминает об этом сам Смоктуновский: «В Московском театре имени Ленинского комсомола, где она работала, шел какой-то спектакль. Дверь из ложи отворилась. Я тогда впервые увидел ее. Мгновение задержавшись на верхней ступени — двинулась вниз.
Тоненькая, серьезная, с охапкой удивительных тяжелых волос. Шла не торопясь, как если бы сходила с долгой-долгой лестницы, а там всего-то было три ступеньки вниз. Она сошла с них, поравнялась со мной и молча, спокойно глядела на меня. Взгляд ее ничего не выспрашивал, да, пожалуй, и не говорил… но вся она, особенно когда спускалась, да и сейчас, стоя прямо и спокойно передо мной, вроде говорила: „Я пришла!“
— Меня зовут Иннокентий, а вас?..
Должно быть, когда так долго идешь, а он, вместо того чтобы думать о будущем, занят всякой мишурой, вроде поисков самого себя, стоит ли и говорить-то с ним.
И она продолжала молчать.
— Вас звать Суламифь, это так? Я не ошибся?
— Да, это именно так, успокойтесь, вы не ошиблись. Что вы все играете, устроили театр из жизни — смотрите, это мстит».
Спустя некоторое время они поженились. И прожили счастливо всю жизнь. Их брак получился счастливым. Смоктуновский был женат всего один раз — довольно редкий случай в актерской среде.
Мария, дочь Иннокентия Михайловича, вспоминает: «Дома он был добрый, ласковый и прекрасный. Праздники любил и за столом посидеть. Любил мамину уху. Сам любил салаты делать, китайскую и японскую кухню очень уважал, даже научился есть палочками, говорил, что это есть постижение народа. Когда привез из Японии кимоно, я ему говорила: „Ты мой японец“. Семья была для папы его крепостью. С детства помню ощущение обожания, царившее в доме. Он был счастлив, когда выдавались свободные часы в работе, и проводил их только дома. Он был, между прочим, весьма хозяйственным и умелым. Любил обустраивать дом, что-то прибивал, прикручивал, сверлил дрелью. Правда, иногда его лучше было не отвлекать. Скажем, моет посуду и что-то шепчет про себя. Спросишь: „Что?“, а он: „Ну, я же репетирую!“
После переезда из Ленинграда в Москву мы получили квартиру на Суворовском бульваре. Я-то маленькая, мне все равно, а для папы было слишком шумно. А когда в 1989-м мы переехали в тихий переулочек у „Белорусской“, он снова был счастлив и не уставал повторять: „Эта квартира — праздник“».
А вот в чем признавался сам Смоктуновский: «В период подготовки новой работы у артиста порой наступает кризисный момент, когда он не в ладах не только с ролью, пьесой, партнерами, собой, но больше всего с тем эгоистом, который прочно устроился в нем самом. И никакие разговоры, увещевания, обращенные к этому квартиранту, ни к чему доброму не приводят — они бесполезны. Меня довольно часто посещает этот товарищ. С каким бы распрекрасным режиссером ни работал в этот „час пик“, едва ли не против своей воли обрушиваешь на него град неуважительных взглядов, мыслей, а порой и реплик, вспоминая которые через какое-то время буквально корчишься от стыда и раскаяния. А бедные родные — они герои-мученики. Я, например, едва ли не вслух убеждаю себя, уговаривая: „Ну, держи себя в руках“, — и в это время у себя дома кого-то из домашних уже стригу глазами и закатываю долгие монологи по поводу холодного чая, что, впрочем, совсем не исключает более повышенных тонов, когда чай горяч и я поношу всех жаждущих сжечь мне горло. Виноваты все, во всем, всегда и всюду. Эти мои вывихи дома терпят, стараются не замечать, но все равно это зло не украшает нашей жизни, отнюдь».
В конце концов Смоктуновский попал в труппу Московского театра-студии киноактера.
Суламифь Михайловна через своих друзей устроила ему встречу с Иваном Александровичем Пырьевым, кинорежиссером и в то время директором «Мосфильма».
«Совершенно не зная его, но лишь ощущая в неторопливом, сухощавом человеке силу и масштаб, я, хоть и говорил все дельно и по существу, взмок весь и, когда Иван Александрович, дав мне письмо, предварительно запечатав его, протянул на прощание руку», — рассказывал впоследствии Иннокентий Михайлович.
Гадая о том, что написано в письме, Смоктуновский отнес его в театр и передал секретарше директора. Через несколько дней ему позвонили и пригласили оформлять документы. «Все вокруг оказались милыми, отзывчивыми людьми, полными внимания и чуткости. Но, правда, с меня взяли слово, что я никогда не только сниматься, но даже стремиться сниматься в кино не буду, а только работать на сцене. Памятуя о своем лице, я с легкостью согласился никуда не стремиться. И честно держу это слово до сих пор».
Смоктуновский оседает в Москве. Он начинает сниматься в кино. Пока что в эпизодах, но эти эпизоды приносят ему первую большую роль, может быть — главную роль его жизни. Роль, ставшую мерилом для всех остальных ролей и переломным моментом в актерской судьбе Смоктуновского.
Театральный режиссер Георгий Товстоногов готовил к постановке роман Ф. М. Достоевского «Идиот» в Большом драматическом театре имени Горького в Ленинграде. У него тогда был уже свой исполнитель на роль князя Мышкина, но тут он случайно посмотрел фильм с участием Смоктуновского, и актер показался ему знакомым. Где-то когда-то виденным.
В один день, во время репетиции, Товстоногов понял, почему Смоктуновский показался ему знакомым — у актера были глаза князя Мышкина!
Образ князя Мышкина Смоктуновский воплотил блестяще. Добрый, наивный, смешной, неуклюжий, начисто лишенный всяческого пафоса, герой Смоктуновского покорил сердца зрителей. Один из театральных критиков того времени писал про Смоктуновского: «Он нарушал театральные правила. В спектакле БДТ появился не играющий, а живущий актер».
Премьера «Идиота» состоялась в канун Нового Года — 31 декабря 1957 года. «Спектакль давно прошел, но и поныне слышу ту, около двухсот раз повторявшуюся, настороженно-взволнованную, на грани крика, тишину в зрительном зале, ту тишину, единственно способную увести весь зал вместе с героями в тот высокий мир простоты и искренности, доверчивости, населенный Достоевским таким удивительным существом и личностью, как Лев Николаевич Мышкин», — напишет позже Смоктуновский.
Спектакль понравился всем — и критикам и зрителям. Роль князя Мышкина принесла Смоктуновскому не только известность, она обогатила внутренний мир самого актера, подняла его актерское мастерство на несколько ступеней. «Не знаю, — признавался позже Смоктуновский, — как бы сложилась моя творческая жизнь и вообще моя жизнь, если б меня не столкнуло с наследием Достоевского».
На сцене БДТ Смоктуновский играл до 1960 года, когда принял решение вернуться в Москву. Сотрудничество с Товстоноговым закончилось по ряду причин личного и творческого характера, одной из которых было увлечение актера кинематографом.
И недаром Иннокентий Смоктуновский охотно снимался в кино — вслед за успехом театральным к нему пришел успех кинематографический! Прямо по поговорке: «То пусто, то густо».
Смоктуновский играет Гамлета в одноименном фильме режиссера Г. М. Козинцева. Иннокентий Михайлович создает поистине пронзительный образ шекспировского героя, противника фальши и лжи, обладающего обостренным чувством справедливости. Героя, чья душа мечется в тщетных поисках правды и добра. Многие поклонники Смоктуновского считают творческой вершиной великого актера именно образ Гамлета.
Деточкин в фильме Эльдара Рязанова «Берегись автомобиля» в чем-то походил и на князя Мышкина, и на Гамлета. Наивный бескорыстный борец за справедливость — это вообще образ спорный, который воспринимается зрителями неоднозначно. Кто-то может восхищаться Деточкиным, кто-то осуждать его за самоуправство, но и то и другое зрители делают совершенно искренне, потому что Деточкин, как и все образы Смоктуновского, очень убедителен, поистине реалистичен, в отличие от безликой и бесцветной массы председателей колхозов, передовых рабочих и сознательных комсомолок, которые в те годы штамповал советский кинематограф.