Калигула. Тень величия

Сестры потом долго не могли утешить ее, а у Калигулы с тех пор появилась новая шутка: едва завидев сестру, он всегда с притворным интересом спрашивал, как чувствует себя маленький Тиберий, и любовался, как меняется цвет лица Агриппины и загораются злобой ее темно – зеленые глаза.

– Никто не должен знать, что этот гороскоп вообще был когда-либо составлен, – прошипела Агриппина в ухо Ливилле.

– Но почему? Что такого мог сказать астролог?

– Т-сс, даже не упоминай об этом в стенах дворца, – Агриппина, подталкивая в спину сестру, потащила ее в сад.

Ливилла недоумевала, почему ее сестра так боится быть услышанной.

Агриппина завела ее в самую дальнюю часть палатинского сада, выбрав обширную поляну без единого деревца, у маленького пруда. Она расстелила на земле свой плащ и, приказав Ливилле сесть, сама опустилась рядом. Поляна продувалась со всех сторон, и Ливилла немедленно замерзла. О чем тут же не преминула сердито заметить сестре.

– Зато нас никто не сможет подслушать, оставшись незамеченным.

– Но, Агриппина, к чему все эти тайны? Здесь довольно прохладно. Неужели во всем дворце нет такого места, где не было бы чужих ушей? – возмутилась Ливилла.

– Еще чего. Тут, по крайней мере, видны все четыре стороны, и никто не подкрадется к нам из-за угла. Слушай! Составленный гороскоп поначалу ужаснул меня.

– Но чем?

– Мой сын будет императором. Самым великим, каких видел Рим. Но… – Агриппина запнулась, не в силах вымолвить.

– Но… – Ливилла нетерпеливо придвинулась, ее губы касались уха сестры. – Но?

– Он убьет меня, свою мать…

– Не может быть! – Ливилла порывисто вскочила. – Как тебя понимать?

– Как понимать? – Агриппина поднялась вслед за ней. – А так. Пусть убьет, лишь бы царствовал!

Ливилла, потрясенная, смотрела на сестру. Величием вдруг повеяло от хрупкой фигурки Агриппины. Гордо вскинув голову, она стояла, устремив взор куда-то вдаль, а порыв ветра развевал ее роскошные волосы.

– Пусть убьет! – решительно и жестко повторила она, отбрасывая со лба рыжую прядь. – Лишь бы царствовал!

– Ты – великая мать! – восхищенно произнесла Ливилла и обняла сестру. – И у тебя родился великий сын!

– Держи все в тайне, ведь наш брат сам вознамерился заделать наследника. Он молод, и приемный сын у него уже был. Калигуле лучше не знать, что у его детей нет будущего. Бедная Юлилла! Неужели дочь моей подруги исчезла без следа? Она стала бы надежной женой и верной подругой моему Луцию.

Едва последние слова сорвались с языка Агриппины, как огромный черный лебедь на крыльях ветра опустился на воду маленького пруда, а следом и его прекрасная черная подруга. И величественные в своей красоте и мощи птицы, соприкасаясь клювами, застыли друг напротив друга, образовав сердце.Но сестры уже удалялись в сторону дворца. Они не вняли знамению, что послала им в утешение темная богиня.Калигула наслаждался, наблюдая, как его любимый конь Инцитат, самый быстроногий в империи, похрустывает отборным зерном из золотой кормушки.

– Подлей ему еще немного пива, Евтих, видишь, его мучает жажда, – велел он маленькому возничему и погладил коня по холеной и лоснящейся морде. – Красавчик мой! Нет тебе равных!

Кобыла Пенелопа тоже потянулась к угощению, но Евтих осторожно оттолкнул ее:

– Подожди, девочка! Тебе еще рано обедать, сначала сходим прогуляться.

– Накинь на нее уздечку, я сам пойду с ней, – сказал Гай. – Мы сходим на палатинский луг, там прекрасная зеленая травка.

Он коснулся ее челки, и кобыла радостно заржала в ответ на ласку хозяина.

– Приветствую тебя, внук! Надеялась застать тебя в курии, но мне сказали, ты сегодня там не появлялся, – неожиданно раздавшийся за спиной голос его бабки Антонии был резок. Калигула привычно втянул голову в плечи, как будто ожидая наказания за пропущенное заседание сената, но быстро опомнился и выпрямился.

– И тебе здравствовать, достопочтимая матрона! Какое дело привело тебя? Ты можешь пройтись со мной, пока я буду выгуливать Пенелопу. Глоток свежего воздуха никому не повредит.

– Ну уж нет, внук! Удели время мне, а не своей кобыле, я надолго не задержу тебя.

Калигула досадливо поморщился и передал повод Евтиху со словами:

– Я вас догоню! Евтих ушел.

– Я слушаю тебя, Антония!

– Даже не знаю, с чего и начать, – вымолвила старуха. Гая, глядящего на ее хмурое и недовольное лицо, вдруг посетила мысль, а видел ли он когда-нибудь, чтобы она улыбалась. – Ты осыпал меня небывалыми почестями, но позабыл спросить, нуждаюсь ли я в них. Ты не подумал, как тяжело мне, старухе, исполнять обязанности жрицы Августа. Освободи меня, мне хочется покоя на старости лет.

Калигула скривился:

– Считай, что уже сделано. Можешь продолжать жизнь затворницы, если тебе это по душе. Это все?

Антония кивнула, но уходить не собиралась, слишком многое хотелось ей сказать внуку, преступившему земные законы.

– Кто дал тебе право ломать и переделывать храм римских богов? Ты попираешь устои, веками складывавшиеся в нашем государстве. Ты перестал уважать римскую веру и лезешь в божественный пантеон, не боясь гнева небожителей. Кто дал тебе право объявлять себя богом? Октавиан заслужил это, оставив Рим мраморным, казну полной, а границы раздвинутыми. Ты же ничего не сделал для империи! Ты убил Тиберия Гемелла, своего приемного сына! Ты опустошаешь казну, растрачивая деньги на игры и скачки. Ты даешь должности за взятки, а не за заслуги. Ты открыто сожительствуешь с сестрой! Что за пример для добропорядочных римлян?! Остановись, внук! Остановись!

Калигула, склонив голову, на первый взгляд почтительно слушал обличительную речь старухи, но внутри его клокотала ярость.

– Иди, бабушка, я… – не в силах продолжить из-за душившего его гнева, он повернулся и пошел прочь. Антония удовлетворенно смотрела ему вслед, полагая, что сумела пристыдить цезаря.

Она подумала, что завтра ей надо вернуться сюда вновь, что упрочить свою победу и возделать проросшие, как она считала, ростки благоразумия в сердце непутевого внука.

Но ее надеждам не суждено было сбыться. Вечером дворцовый раб с почтением вручил ей дары императора, куда входил и превосходный ароматный пирог с начинкой из белых грибов и мяса кролика. Записка Калигулы была просто пропитана раскаяньем и благодарностью за совет. А утром старую Антонию нашла в ее кубикуле служанка. У старухи почернели язык и ногти. Судя по запачканным рвотой простыням и беспорядку, умирала она долго и мучительно, но позвать на помощь у нее не было сил. Так же мучительно и страшно, как и ее любимый сын Германик.

Похороны император устроил скромные и сам даже не счел нужным явиться, лишь один раз бросив довольный взор из окна на ее погребальный костер.Когда до Клавдия в Капуе дошло печальное это известие, он, ненавистный сын, «ничтожный и скудоумный калека», «позор рода», горько плакал, надев траур и посыпав пеплом голову. Он, единственный из детей, кто любил суровую мать больше всего на свете, так ни разу и не увидел от нее ласки.

VIII

Пираллида в молчании сидела перед зеркалом, невидяще уставившись на свое отражение. Тонкие пальцы нервно сворачивали и разворачивали свиток с посланием. Его содержание повергло ее в глубочайшее недоумение. Недоумение от безмерной наглости написавшего. Перед ее мысленным взором вставали картины прошлого. Рабский ошейник на загноившейся шее, побои бешеного Агенобарба, страшное обвинение, тюрьма и долгая дорога на несостоявшуюся казнь. И лицо того, кто обрек ее на эту участь сладкими лживыми обещаниями. Ирод Агриппа! Возвеличенный в миг и бросивший ее умирать ради этого величия. А теперь он пишет, как ни в чем не бывало, что возвращается в Рим и жаждет увидеть свою любимую Пираллиду.

– Ласточка, ты скоро? Я замерз без твоих жарких объятий, – голос клиента из купальни оторвал ее от мрачных раздумий.

– Иду – иду, дорогой! – крикнула она и смахнула с глаз злые слезы. Послать бы его к Гадесу! Ей надо подумать в одиночестве и прийти в себя.