Деяние XII

Лысый старик… Впрочем, это Руслану показалось, что старик, хотя тот был просто сед, как лунь — и остатки волос, и окладистая борода, но фигура была крепкой. Впервые он появился, когда мама еще была жива — на конкурсном спектакле школьного драмкружка в городском дворце пионеров. Конкурс был важным, среди зрителей, говорили, имелись какие-то большие начальники, то ли из обкома, то ли по комсомольской линии. Кружок Руслана представлял идеологически выдержанный спектакль по пьесе безымянного автора — о настоящем человеке летчике Алексее Мересьеве. Шеф особенно одобрил выбор произведения, подсказанный руководителю кружка — немного малохольному учителю пения — никем иным, как Русланом, который сыграл и главную роль.

Произведение было в стихах:

Руслан превзошел самого себя. При мрачном вступлении хора мальчиков:

стеная и подтягиваясь на руках, он прополз поперек грязноватой сцены так убедительно, что зрители (в основном, родители актеров) замерли в скорбном молчании. Трагизм достигал апогея при замогильном речитативе девочек:

— Гангрена, гангрена! Ему отрежут ноги!..

На этих словах Руслан обессилено замирал. Бросив при этом взгляд в зрительский зал, среди печальных и напряженных лиц, уловил откровенную усмешку кряжистого седого старика в первых рядах. От него исходила такая удивительная волна весёлости, что сам Руслан едва не расхохотался, чем, несомненно, немало шокировал бы публику.

Спектакль не победил по одной причине: кто-то выяснил, что никакой такой пьесы никогда официально напечатано не было, а текст актёры разучивали с машинописных листов, принесенных Русланом. Был скандал. Шеф рвал и метал, требуя выдать источник крамолы. Руслан стоял намертво, утверждая, что листочки нашел в макулатуре и решил, что это хорошая пьеса о герое, а не какое-то антисоветское издевательство. Другого сказать не мог: листки получил от мамы… Тогда Шеф ему поверил, потому из школы он не вылетел. Должен был вылететь из драмкружка, но тут неожиданно возвысил голос учитель пения: он (и не только) считал, что без талантов Руслана кружок не имеет смысла. Поскольку драмкружок был весомой частью ежеквартальной отчетности в районо, Шеф махнул рукой и оставил Загоровского в покое. Тем более что так и не понял, какая именно крамола заключалась в трагических стихах про советского лётчика…

Второй раз он увидел старика уже на промокшем под осенним дождем татарском кладбище — на похоронах матери. Тот стоял поодаль, будто просто пришел к кому-то из своих. Но глядел при этом на Руслана. Которому, впрочем, он тогда был настолько безразличен, что тут же забылся. А вспомнился только через несколько месяцев.

Пока мама была жива, Руслан, до безумия любивший читать, жил, как в сказке. Ему стоило лишь сказать Асие, что он почитал бы такую вот книгу, как вскоре она её доставала. Даже каких в библиотеке быть не могло. Может быть, изо всех энских мальчишек он был единственным, читавшим, например, литературный источник бешено популярных гэдээровских фильмов про вождя Виннету — романы Карла Мая, наглухо запрещенного за то, что имел несчастье быть любимым писателем Гитлера. Но мама неизвестно где достала пару ветхих дореволюционных брошюр издательства Сытина.

По мере взросления книги становились серьезнее, иной раз и опаснее. Как-то мама извлекла с нижней полки кладовки книжку, при этом строго сказала, что говорить про неё никому нельзя, потому что из библиотек она изъята, но она, мама, умудрилась припрятать один экземпляр. Заинтригованный Руслан прочитал довольно занудную звёздную фантастику, не очень понял, в чём там крамола, и положил назад в кладовку. Немного позже до него, конечно, дошло, что писатель в виде жуткого инопланетного режима рисует советское общество, но, на вкус Руслана, делал он это не интересно.

Были и другие такие книги, и даже машинописные листочки с действительно полноценной антисоветчиной. Отец часто приглушенно ругался с матерью из-за этих идеологических диверсий, но чуть взбалмошная и романтичная Асия упрямо твердила, что сын должен развиваться, а чтобы развиваться, надо читать всякие книги, в том числе и запрещенные. Все эти скандалы заканчивались тяжелым вздохом отца: "Ну ты, кня-яжна…", — и родители мирились.

Месяца через два после её смерти Руслан записался в другую библиотеку — в материнскую, конечно, ходить не мог. Брал книжки, иногда интересные, но так, ничего сенсационного. Одна пожилая библиотекарша почему-то часто заговаривала, советовала то да сё, что-то приносила из загашников. Наконец, стала таскать ему книги из взрослого отдела. И он читал этих писателей, которых не проходили в школе — Кафку, Сэлинджера, Камю, Сартра — увлечённо, но не особо заморачиваясь их мрачными взглядами. Ему больше нравились Бабель и Зощенко, или жутковатые рассказы Грина, так не похожие на приторные "Алые паруса". А от "Мастера и Маргариты" просто пришел в многодневный восторг.

Руслан и не думал, с чего это он впал у тетки в такой фавор, пока не увидел выходящего из библиотеки знакомого белобородого старика. Тогда ему всё стало ясно. Постоял немного, насвистывая, а потом нырнул в библиотеку — за новой порцией корма для непрестанно требующего жрать мозга.

…Он прислушался. Отец на кухне уже мычал что-то невнятно. Скоро его можно будет забрать. Поморщившись от боли в боку, снял с полку последнюю книгу, взятую у доброй тётки, и попытался читать. Он уже знал один роман этого автора — о беспросветной жизни некого старпёра, которого посредством какой-то дури учат уму-разуму две угоревшие вешалки. Но это было что-то другое — сложное, многозначительное, приправленное странными виршами.

Руслан никак не мог принять рассуждения автора по поводу долга. Само это слово было ему неприятно. Он совсем не чувствовал, что должен кому-то или чему-то. Наоборот, полагал, что мир должен ему — свободу, которой он никогда не знал, но стремился к ней изо всех сил.

В четверг, задумавшись об этой фигне на уроке, по привычке вытянул руку, а когда вспомнил, что вместо Палыча Швабра, было уже поздно. Пришлось спрашивать эту козу:

— Зоя Александровна, что такое долг?

Историчка, решившая, что паршивец над ней издевается, пошла красными пятнами. Класс с интересом замер, в надежде, что Русь решил опасно приколоться — периодически с ним такое случалось, всегда неожиданно и интересно. Однако Руслан, поняв по дрожащей шее и бешеным глазенкам, что вот-вот раздастся пронзительный вопль, поспешил предварить бедствие:

— Мне действительно это непонятно, — заверил он смиренно, — почему люди поступают так, а не иначе? Пал Палыч говорил про Наполеона, который пошёл на мост, где бы его точно убили. Но он взял знамя и пошёл, а солдаты за ним. Он выполнял свой долг, да? И они тоже? А что их заставило это сделать? Они же просто могли разойтись и не умирать…

Класс разочарованно стух — кина не будет, Руся понесло… Сникла и Швабра, до которой дошло, что её призывают исполнить педагогический долг, и от того, что она ответит, зависит, быть может, вся дальнейшая жизнь этого паршивца — так её, вроде бы, учили в институте. Но в голове у неё всё смешалось, и она решительно не могла найти походящих слов, всё больше злясь на выскочку.

— Ну, видишь ли… Странно, что Пал Палыч не рассказал вам, что у Наполеона были классовые интересы… и у его генералов тоже… — она понимала, что несет чушь. — Но, кроме этого, они ещё помнили революционные идеалы и думали, что сражаются за них… — ей показалось, что она нащупала твердую почву. — Революция раскрепощает человека и он радостно выполняет долг перед трудовым народом… Вот мы, мы все, если социалистическая родина будет в опасности, пойдем её защищать… Это и есть наш долг…