Страница 17 из 17
Начался второй акт, и перед нами развернулась великая трагедия.
Уверенность победоносного молодого царя впервые была поколеблена сомнениями, появились первые признаки беспокойства. Им овладело страстное желание узнать истину любой ценой — наступил наивысший момент действия. Мунэ-Сюлли начал танцевать.
И опять антракт. Я взглянула на Раймонда. Он был бледен, глаза его горели. Мы шатались. Третий акт. Его нельзя описать. Только тот, кто видел его, видел великого Мунэ-Сюлли, может понять наши чувства.
Мы с Раймондом спускались по длинной лестнице так медленно и неохотно, что сторожам наконец пришлось нас выставить. Именно тогда я осознала, что стала свидетелем великого зрелища подлинного искусства. Отныне я знала свой путь. Мы шли пешком домой, пьяные от вдохновения. В продолжение многих недель мы жили под этим впечатлением. Мечтала ли я, что когда-нибудь наступит день и я буду стоять на той же сцене рядом с великим Мунэ-Сюлли?..
С тех пор как я увидала на Всемирной выставке работы Родена, меня преследовала мысль о его гении. Однажды я проникла в его студию на Рю де л-Юнивер-салите.
Роден был небольшого роста, коренастый, сильный, с гладкой остриженной головой и пышной бородой. Он показал свои работы с простотой истинно великого человека. Иногда он бормотал названия своих статуй, но чувствовалось, что названия значат для него немного. Под конец он взял небольшой кусок глины и сжал его между ладонями. Работая, он тяжело дышал. От него полыхало жаром, как от пылающего горна. В несколько минут он вылепил женскую грудь, которая трепетала под его пальцами.
Он взял меня под руку, нанял извозчика, и мы поехали в мою студию. Там я проворно переоделась в свою тунику и протанцевала перед ним идиллию Теокрита, которую Андрэ Бонье перевел для меня следующими словами:
Пан любил нимфу Эхо,
Эхо любила Сатира… — и т. д.
Затем я остановилась, чтобы объяснить ему мою теорию нового танца, но вскоре поняла, что он меня не слушает. Он пристально смотрел на меня сверкающими глазами, а затем, с тем же выражением, которое было на его лице, когда он стоял перед своими работами, подошел ко мне. Его руки заскользили по моей шее, груди, погладили мои плечи и скользнули по бедрам, по обнаженным коленям и ступням. Он начал мять все мое тело, словно оно было из глины. От него исходил жар, опалявший и разжигавший меня. Возникло желание покориться ему всем своим существом, и действительно, я бы так и поступила, если бы не испуг — результат моего нелепого воспитания. Я отступила, набросила платье поверх туники и, придя в замешательство, прогнала его. Как жаль! Как часто я раскаивалась в этом ребяческом ложном понимании, которое лишило меня случая отдать свою девственность самому великому Пану, могучему Родену.
Я встретилась с Роденом лишь спустя два года, когда вернулась из Берлина в Париж. Впоследствии в течение многих лет он был моим другом и учителем.
Совершенно различной, но не менее радостной была встреча с другим великим артистом Эженом Каррьером. Меня привела в его студию жена писателя Кайзера, которая часто жалела нас за наше одиночество и приглашала за свой семейный стол, где ее маленькая дочка, обучавшаяся игре на скрипке, и талантливый сын Луи, ныне широко известный молодой композитор, сидя по вечерам вокруг зажженной лампы, создавали совершенную гармонию. Я заметила на стене причудливый, очаровательный темный портрет. Мадам Кайзер сказала:
— Это мой потрет кисти Каррьера.
Однажды она повела меня в дом Каррьера. Мы взобрались в мастерскую на верхнем этаже, где Каррьера окружали книги, семья и друзья. Великая нежность ко всему была присуща этому человеку. Вся красота, сила, прелесть его картин были непосредственным выражением его возвышенной души.
Спустя многие годы мадам Йорская так описала эту встречу:
«Я прекрасно помню тот день, когда встретила ее в студии Эжена Каррьера. Лицо и имя запали мне в душу. Как всегда, я постучала у дверей Каррьера с бьющимся сердцем. Всегда, приближаясь к этому святилищу нищеты, я делала отчаянное усилие, чтобы заглушить волнение.
Айседора стояла между скромным маэстро и его другом, невозмутимым Мечниковым из Пастеровского института. Она казалась еще более смущенной, чем они оба. Исключая Лилиан Гиш[35], я никогда не встречала американской девушки, которая выглядела бы такой же застенчивой, как в тот день Айседора. Взяв меня за руку, как берут ребенка, чтобы подвести его поближе к чему-либо, чем он мог бы полюбоваться, Эжен Каррьер сказал: «Это Айседора Дункан!» Затем он замолчал, чтобы подчеркнуть это имя.
Внезапно Каррьер, который всегда говорил очень тихо, провозгласил глубоким, громким голосом: «Эта молодая американка произведет революцию в мире!»
Я никогда не могу пройти без слез мимо семейного портрета Каррьера в Люксембурге, вспоминая ту студию, где вскоре я стала частой гостьей. Это одно из самых дорогих воспоминаний моей молодости.
Глава десятая
Соловей Запада однажды сказала мне:
— Какая жалость, моя дорогая, что такую великую артистку, как Сара Бернар, нельзя назвать хорошей женщиной. Но ведь есть Луа Фуллер[36]. Она не только великая артистка, но и непорочная женщина. Ее имя никогда не было связано ни с каким скандалом.
Как-то вечером она привела Луа Фуллер ко мне в студию. Естественно, я протанцевала перед ней и изложила свою теорию, что, впрочем, я делала с каждым. Луа Фуллер выразила свое полное восхищение и, сообщив, что на следующий день уезжает в Берлин, предложила мне присоединиться к ней в Берлине. Она сама была не только великой артисткой, но также импресарио Сада-Якко[37], искусством которой я так восхищалась. Фуллер предложила мне давать концерты в Германии вместе с Сада-Якко. Конечно, я с восторгом согласилась.
Итак, было решено, что я должна буду присоединиться в Берлине к Луа Фуллер.
Перед отъездом пришел проститься Андрэ Бонье. Мы совершили последнее паломничество в Собор Парижской богоматери, и он проводил меня на вокзал. На прощанье он поцеловал меня со своей обычной сдержанностью, но мне показалось, что за стеклами его очков мелькнул проблеск страдания.
В Берлине я застала Луа Фуллер с ее окружением в отеле «Бристоль» в великолепной комнате. Около десятка красивых девушек толпились возле нее, поочередно гладя ей руки и целуя ее. Тут царила атмосфера такой сердечной теплоты, какой я никогда еще не встречала. Щедрость Луа Фуллер не имела границ. Она позвонила и заказала такой обед, что я не могла не задуматься о его цене. Она должна была танцевать в этот вечер в Винтер-гартене, но, наблюдая за ней, я недоумевала, как она может выполнять ангажемент, — оказалось, она страдала ужасными болями в позвоночнике. Время от времени красивые девушки приносили пузыри со льдом и клали их между ее спиной и спинкой стула.
— Еще один пузырь со льдом, — просила она, — кажется, от них боль проходит.
Вечером мы все расселись в ложе, чтобы посмотреть, как танцует Луа Фуллер. Неужели светлое видение, представшее перед нами, имело что-то общее со страдающей больной, которую мы видели за несколько минут до этого? На наших глазах она превращалась в разноцветные, сияющие орхидеи, в качающийся и развевающийся морской цветок и, наконец, в спиралевидную лилию… Какой необычайный талант! Ни одной из подражательниц Луа Фуллер никогда не удавалось даже намеком воспроизвести ее талант. На глазах зрителей она превращалась в тысячу цветистых образов. Нельзя было поверить! Нельзя повторить или описать! Я вернулась в гостиницу ослепленная, увлеченная этой чудесной артисткой.
На следующее утро я отправилась в первый раз осматривать Берлин. Поначалу я, столько мечтавшая о Греции и греческом искусстве, мгновенно поддалась впечатлению, производимому архитектурой Берлина.
35
Гиш Лилиан (1896) — американская актриса, звезда немого кино. Расцвет ее творчества связан с участием в фильмах Д. Г. Гриффита.
36
Фуллер Луа (настоящее имя Мария Луиза; 1862–1928) — американская танцовщица.
37
Сада-Якко (1872–1946) — японская актриса.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.