Страница 29 из 146
В советской системе все важные решения должны были быть санкционированы Президиумом ЦК. Проект послания попал в Президиум 18 мая. Хрущев находился в Средней Азии, но члены Президиума постоянно общались с ним по телефону или направляли депеши курьером. В Москве Михаил Суслов, член Президиума ЦК, и министр иностранных дел Андрей Громыко, не член Президиума, отвечали за подготовку саммита{44}.
Ответ Хрущева отражал его мысли о новой американской администрации в начальный период ее работы. Инструкции Большакову сохранились в архиве ГРУ и в президентском архиве, и это позволило сравнить обе версии. Они оказались идентичны.
Большаков получил указания сказать Роберту Кеннеди, что «с момента предыдущей беседы с Р.Кеннеди он, Большаков, имел возможность подумать и посоветоваться с друзьями относительно поднятых им, Кеннеди, вопросов, и теперь хотел бы со своей стороны с такой же откровенностью, как это сделал Роберт Кеннеди, изложить ему свое мнение относительно вопросов, решение которых могло бы способствовать урегулированию взаимоотношений между СССР и США»{45}.
Естественно, что «мнение Большакова» было позицией Министерства обороны и МИД. В первую очередь офицер ГРУ отметил, что советское руководство придает важное значение улучшению советско-американских отношений. Несмотря на идеологические расхождения в межгосударственных отношениях, не было непреодолимых барьеров. США и СССР могли решать возникающие вопросы путем переговоров.
Если бы разговор на этом и закончился, Роберт Кеннеди мог считать, что в Москве его не услышали. Но Большакову разрешили сказать еще кое-что. Он должен был добавить, что в СССР не совсем понимают, что заставило Роберта Кеннеди полагать, что Советский Союз недооценивает его брата и американскую администрацию в целом. Москва, понявшая «недооценивают» как «отрицательно относятся», велела Большакову сказать, что дело обстоит как раз наоборот, «с приходом Кеннеди к власти в СССР связывалось… и связываются надежды на то, что отношения между нашими странами смогут войти в ту колею, в которой они находились во времена Франклина Рузвельта». Большакову также предписывалось напомнить Кеннеди, что Хрущев много раз говорил об этом. Более того, следует разъяснить американцам, что существует связь между этими надеждами и решением Советского Союза принять предложение президента Кеннеди о встрече на высшем уровне. В этот момент Большаков впервые сказал Роберту Кеннеди то, о чем вскоре сам Хрущев скажет его брату:
«Нельзя пройти мимо замечания Р.Кеннеди о том, что события на Кубе и в Лаосе „несколько охладили пыл президента к урегулированию взаимоотношений с Советским Союзом“. Конечно, нельзя отрицать, что за последнее время международная обстановка в связи с известными событиями на Кубе, а также отчасти и в Лаосе, за которые не несет ответственности Советский Союз, некоторым образом накалилась. Об этом приходится лишь сожалеть»{46}.
А чем Белый дом подсластил пилюлю, говоря о саммите? Кремль проигнорировал это. Москва не желала уступать ни в чем. «Советский Союз не добивается каких-либо преимуществ, не добивается ничего иного, кроме как дружественного сотрудничества, основанного на принципах мирного сосуществования. Такое сотрудничество, конечно, не может означать односторонние уступки со стороны Советского Союза». Согласно инструкциям Хрущева Большаков должен был заявить: «Если же в Соединенных Штатах кто-либо питает иллюзии, что советско-американские отношения можно строить в ущерб интересам Советского Союза или добиваться от него односторонних уступок, то такая политика, конечно, заранее обречена на неудачу».
Советское руководство приветствовало желание США разрешить три проблемы, тормозящие переговоры по запрещению испытаний: количество инспекций, состав инспекционных групп и руководство этими группами. Но в отношении этих проблем Москва не нашла ничего обнадеживающего в послании нового президента. Большакову было рекомендовано напомнить Роберту Кеннеди и о других препятствиях на пути к соглашению по запрещению ядерных испытаний. Москва хотела создать исполнительный комитет для наблюдения за соблюдением договора с одинаковым представительством трех сторон — запада, советского блока и нейтральных стран, или стран третьего мира. Советское правительство также желало объявить мораторий на подземные испытания оружия ниже определяемого мегатоннажа. Цель СССР, пояснил Большаков Кеннеди, навсегда запретить все ядерные испытания.
Реальным источником надежды было заявление Большакова по Лаосу. Считая, что эту проблему Кеннеди унаследовал от своего предшественника, советское руководство приветствовало его призыв к созданию нейтрального Лаоса и предложило двум лидерам построить переговоры на основе этих совпадающих позиций. Москва считала, что принципиальное решение по Лаосу ускорило бы переговоры по Лаосу в Женеве, где советские представители обвинили Раска в неконструктивной позиции. Решение лаосской проблемы стало бы добрым знаком начала потепления отношения между сверхдержавами.
Но братья Кеннеди не должны были думать, что Москва собирается делать им и другие подарки. Большакову предписывалось критиковать политику Кеннеди по Берлину. Надо было дать понять, что в этом вопросе «имеются серьезные разногласия», которые могут подорвать все доброе, что могло быть достигнуто по Лаосу. «Мы хотим лишь юридически вместе с США, — сказал Большаков, — сохранить статус-кво». СССР надеется, что «руководящие круги западных держав проявят государственную мудрость и поймут позицию СССР в германском вопросе, поймут необходимость заключения мирного договора с Германией и решения вопроса о Западном Берлине». Большакову было рекомендовано закончить угрозой: «В противном случае Советскому Союзу не остается ничего иного, как вместе с другими заинтересованными государствами подписать мирный договор с ГДР со всеми вытекающими отсюда последствиями для Западного Берлина».
Наконец, советское правительство подняло проблему Кастро и Кубы. Роберт Кеннеди высказался ясно, что президент не хотел бы обсуждать этот вопрос в Вене. Тем не менее Москва желала получить гарантии неповторения Залива Кочинос. «Непонятно, что имел в виду Р.Кеннеди, когда в предыдущей беседе назвал кубинскую проблему „мертвой“. Если собеседник имел в виду сообщить, что правительство США отказалось на будущее от агрессивных действий и вмешательства во внутренние Дела Кубы, то, безусловно, такое решение только приветствовалось бы в Советском Союзе». Кремль считал, что мир на Карибах зависит прежде всего от США.
Советское правительство подчеркивало, что кубинцы желают нормализации отношений с Вашингтоном. В свете комментариев Роберта Кеннеди возможно сближение позиций Кубы и США. Советское руководство предписывало Большакову: «Подчеркните, что нормализация отношений США с правительством Ф.Кастро и трезвая оценка положения на Кубе, безусловно, только повысили бы престиж США и правительства Кеннеди во всем мире, содействовали бы оздоровлению между. народной обстановки и, безусловно, создали бы дополнительные возможности для улучшения советско-американских отношений»{47}.
Большакову не дали никакой свободы маневра. Москва стремилась к мелочному контролю не только над проблемами как таковыми, но над их формулировками Лишь руководство может допускать изменение позиций, не говоря уж об их провозглашении. «Если Р.Кеннеди поставит другие вопросы, не предусмотренные данными указаниями, — гласила инструкция Кремля от 18 мая, — то т. Большаков, не давая по существу ответа, должен зарезервировать за собой право обдумать эти вопросы и обсудить их с Р.Кеннеди позднее».
Эти новости президент узнал от Роберта 19 или 20 мая, Несмотря на вежливость, в советском ответе сквозило раздражение.
Однако президент считал, что должен сделать все возможное для достижения соглашения в Вене. Он решил искать новые пути, чтобы убедить Хрущева в возможности прийти к согласию. Ради этого Кеннеди приказал своей команде переработать предложения о запрещении испытаний. 19 мая на заседании СНБ он защищал точку зрения, что это не будет противоречить национальным интересам США, а также окажется приемлемым для СССР. Ранее в мае он вызвал своих советников по вопросу запрещения испытаний для обсуждения советских предложений о триумвирате. Джон Макклой, один из твердых сторонников договора, доказывал, что если США хотят заключить соглашение о запрещении испытаний, то, по-видимому, надо пересмотреть отрицательное отношение к идее «тройки». Макклой процитировал высказывание Хрущева в беседе с американским обозревателем Уолтером Липманом, где советский лидер объяснял, как события в Конго — убийство Патриса Лумумбы, первого премьер-министра страны, после провозглашения ее независимости, — ухудшили его отношения с Генеральным секретарем ООН Дагом Хаммершельдом. Макклой понимал обеспокоенность Кремля. Он чувствовал, что и США не согласились бы с ООН в 1945 году, если бы сенат знал, насколько могущественным станет Генеральный секретарь ООН{48}.