Пришелец

— Стой! — вдруг воскликнула она, когда мои пальцы почти коснулись протертой мантии на ее плечах. — Зачем ты встал?.. Зачем ты пришел?!.. Назад! В могилу! В яму!..

Хельда истерически взвизгнула, отбросила мои руки и ничком упала на одну из могильных плит, так что я едва успел подхватить отброшенную и чуть не погасшую свечу.

— Ну не надо, успокойся!.. — зашептал я, опускаясь на колени рядом с ней.

— О, сколько раз я встречала тебя на мосту! Сколько суровых, изуродованных шрамами лиц склонялось к моим ногам!.. — глухо бормотала она, не поднимая головы. — Как я боялась ошибиться и принять за тебя кого-нибудь другого! А потом они уходили, навсегда оставив здесь свои железные оболочки, похоронив свой прежний облик под этими ступенями… С посохом и сумой, покорные судьбе!.. А я смотрела им вслед и вновь прощалась с тобой, только с тобой!..

— А как же блудницы?.. Дети?.. — потрясенно пробормотал я, чувствуя, что сейчас передо мной откроется такая бездна, в которую до меня вряд ли доводилось заглядывать хоть одному человеку.

— Что ты сказал?.. — Хельда оперлась на руки, обернулась и села на ступень чуть выше меня. Ее голос неожиданно зазвучал глубоко и ровно, как во время наших вступительных бесед в приемном зале.

— Дети, — повторил я, — или чрево твоих вакханок так же пусто, как склепы под этими плитами?

— Какой любопытный! — лукаво посмотрела на меня Хельда. — Все-то ему надо знать…

— Ну, если уж начали, так давай до конца, — с легкой нарочитой грубостью сказал я.

— Ишь какой настойчивый! — игриво воскликнула она. — А может, я не хочу — до конца?.. Помучать тебя хочу…

— Мало ты меня мучала?!.

— А это уж мне решать! — резко оборвала Хельда. — Теперь я здесь хозяйка!

— Это чувствуется, — усмехнулся я, — не припомню, чтобы я где-нибудь был окружен такой заботой и вниманием… Даже не знаю, как благодарить?.. Работой или еще чем-нибудь…

— Вот ты и ответил, — перебила Хельда, — сам дошел!

— Ах вот оно что! — воскликнул я. — Однако… Но почему каждый раз по двое?..

— Пришлю одну — а ты влюбишься! — весело засмеялась Хельда, живо поблескивая угольными зрачками.

— А если сразу в двух?..

— Так не бывает!.. А если и бывает, то так… на ночь!..

— Опять же производительнее, если сразу с двумя, — добавил я.

— Конечно, — с готовностью подхватила Хельда, — я хочу, чтобы тебя было много!..

— Что?!. — захохотал я, откидываясь на ступень. — Как ты сказала?

— А мальчика нашего бродячие актеры унесли, — вдруг тихо и скорбно произнесла она, — пришли вечером, дали представление, остались ночевать, а под утро исчезли — и мальчик наш с ними!..

— Так, значит, был… мальчик? — прошептал я.

— Конечно, был, — с достоинством подняв голову, сказала Хельда, — как же ему не быть!..

Я уже не знал, чему верить. Я смотрел в ее глаза, ожидая увидеть в них хоть малейший намек на насмешку или узреть на дне зрачков неподвижно замершие искорки, свидетельствующие о помешательстве на некоей idee fixe, часто встречающемся среди монастырских затворниц. Но взгляд моей возлюбленной был исполнен такого достоинства, что я устыдился своих нелепых предположений. Следовательно, все, что она рассказывала, было чистой, хоть и несколько неожиданной, шокирующей воображение правдой. Итак, мне оставалось только выяснить, куда девались остальные младенцы и какова была участь того, кто выгравировал столь подробное, но совершенно вымышленное послание на полотне косы.

— Ах кузнец? — воскликнула Хельда в ответ на мой вопрос. — Пойдем, ты увидишь!..

Она протянула мне руку, толкнула низкую дверь в стене и, держа перед собой трепетную свечу, быстро повлекла меня вверх по узкой винтовой лестнице. Вскоре мы очутились на широкой плоской вершине одной из замковых башен. На самом краю каменной площадки сидел плечистый сухощавый старик и, ломая в ладонях сухие хлебные корки, размашисто бросал в воздух крупные ноздреватые крошки, которые на лету подхватывали жадные крикливые чайки. Камни площадки, плечи, спина и серые от седины космы старика — все было густо заляпано известковыми кляксами и потеками птичьего помета.

— Перестань, Динага! — мягко проговорила Хельда, подходя к старику и осторожно прикасаясь к его плечу. — А то эти птицы забудут дорогу к морю и совсем разучатся ловить рыбу!..

— Н-га! Н-га! — заволновался старик, взмахивая руками, словно крыльями, и восторженно вытягивая над пропастью растопыренные ладони. — Н-га!.. Н-га!..

— Ты не полетишь, ты свалишься и расшибешься! — строго одернула старика Хельда, удерживая его за ворот потертого кожаного плаща, широко раскинувшего по площадке потрепанные, загаженные птицами полы.

И тут я заметил, что из-под плаща к ржавой скобе, вбитой между камнями посреди площадки, тянется до упора натянутая железная цепь.

— Пришлось приковать, — пояснила Хельда, перехватив мой удивленный взгляд, — иначе он бы непременно соскочил вниз вместе со своей тележкой!

— С тележкой?

— А как же?.. Он ведь безногий — вот и катается!

И тут словно в подтверждение ее слов, старик раскинул руки, подхватил полы своего плаща, подоткнул их под себя, откатился назад, звеня ржавыми звеньями цепи, и, сильно стуча по камням костяшками кулаков, вытолкнул себя к самому краю площадки.

— Н-га!.. Н-га!.. — стонуще вскрикивал он, широко взмахивая руками и раскидывая по ветру седые, перепачканные птицами космы волос и бороды. — Н-га!.. Н-га!..

— Сарацины? — негромко спросил я, глядя, как дрожит у моей лодыжки туго натянутая цепь. — Язык вырвали?..

Хельда молча кивнула и, положив рядом со стариком бугорчатый холщовый мешочек, набитый, по всей видимости, объедками с монастырского стола, отступила к открытому люку в центре площадки.

— Кто его приковал? — спросил я, когда мы стали спускаться по винтовой лестнице.

— Он сам, — сказала Хельда, — и к тележке и к скобе…

— Все ясно, — машинально пробормотал я, как бы подводя итог разгадке этой тайны.

— Ты спрашивал насчет детей, — сказала Хельда, не дожидаясь, пока я повторю свой вопрос, — когда они подрастают, мы их отдаем…

— Кому?

— Странствующим актерам, музыкантам, монахам, собирающим подаяние на общину, — отвечала Хельда, плавно спускаясь по крутым высоким ступеням, — монахи говорят, что с детьми им удается собрать гораздо больше… Некоторые даже прикидываются слепыми, и тогда ребенок становится как бы поводырем — таким подают еще больше…

— А дальше? — взволнованно перебил я. — Что с ними происходит потом?..

— С монахами? — удивилась Хельда. — Ничего — прозревают… Впрочем, известны случаи, когда и не прозревали — Бог наказал… Странно, что не всех… Недосмотрел, наверное…

— Плевать на монахов! — воскликнул я. — Дети — куда они-то деваются?

— Не знаю, — на ходу передернула плечами Хельда, — мир большой…

— Большой, говоришь! — Я быстро догнал ее и сильным рывком развернул лицом к себе. — Как будто ты не знаешь, что делают с ними, маленькими, беззащитными — в этом огромном, страшном мире? Как их продают в рабство, как убивают, чтобы вырвать внутренности или напоить кровью и увлажнить мертвую кожу какой-нибудь старой развалины, смердящей от обжорства и разврата? Как их замуровывают в глиняные горшки, уродуя для потехи позолоченной черни и прочего площадного сброда? Как приносят в жертву на бесовских шабашах?

Мне показалось, что в ее глазах мелькнул страх, мелькнул и исчез, затянутый лиловой лунатической дымкой.

— Да что ты, милый!.. — напевно воскликнула она. — Какие шабаши? Где ты наслышался таких ужасов?.. Мало ли какой душещипательный бред несут по кабакам пьяные бродяги и оборванцы в надежде на лишнюю стопку…

— Тогда можешь выплеснуть эту столку в мои глаза! — перебил я. — Вот уж действительно голь кабацкая — только и смотрят, как бы что-нибудь стащить или кого-нибудь прикончить!..

— Ха-ха-ха! — звонким голосом рассмеялась Хельда. — Как ты смешно говоришь — совсем как шут в цветном колпаке с бронзовыми бубенчиками!