Пришелец

— Я привык к ночным бдениям, — сказал падре, присыпая роспись мелким сухим песком.

— Вы что, собираетесь к утру тайнописью переписать все это донесение?

— Да, я бы хотел покончить с этим делом как можно скорее.

— Буду вам бесконечно признателен, — сонно пробормотал Норман, — широту и долготу лагуны вы помните?

— Да, командор, — коротко ответил падре.

— В таком случае вот вам печать, а я, пожалуй, еще немного подремлю…

С этими словами Норман стянул с пальца массивный золотой перстень с плоской рубиновой печаткой, опустил его в подставленную ладонь падре, закрыл глаза и, откинув голову на седло, тонко засвистел в густые прокуренные усы.

К утру побледневший и осунувшийся падре выложил перед посвежевшим после ночного сна командором три короткие, плотно свернутые пергаментные трубочки, покрытые густым причудливым узором, исполненным острием тонкой стальной иглы. Норман бегло просмотрел их, сидя под навесом и посапывая короткой кривой трубкой с обугленным чубуком. В одном месте он чуть запнулся, но, расправив свиточек и подставив его лучам восходящего из-за каменных идолов солнца, разобрал неясное место и неодобрительно покачал головой.

— Я полагаю, что это лучше сократить, — пробормотал Норман, чиркнув по восковой поверхности пергамента острым ногтем мизинца.

— Воля ваша, командор, — безропотно согласился падре, подавая ему тлеющий на конце сучок.

Норман развернул все три свитка, наложил их друг на друга, тщательно совместил края и, поместив сомнительное место на выпуклую шляпку железной заклепки, прожег угольком аккуратную сквозную дырочку. Затем он вновь разделил листки и, свернув каждый из них в плотную и короткую, не длиннее мизинца трубочку, поместил все три свитка в легкие полые тростинки, которые извлек из своего сундучка предусмотрительный падре. Тростинки с обоих концов плотно заткнули пробками, немного подержали в расплавленном пчелином воске и, запечатав оба торца Нормановым перстнем, на шлюпке доставили на корабль.

В шлюпке, кроме Нормана и падре, находилось еще четверо гребцов: Дильс, Бэрг и двое гардаров. Вернувшись на берег, Бэрг рассказал Эрниху, как Норман, поднявшись на палубу, вынес из своей каюты три клетки с рябыми острокрылыми соколами, как они с падре привязали запечатанные тростинки к желтым когтистым лапам ослепленных меховыми колпачками птиц, как сорвали эти колпачки с взъерошенных, яростно щелкающих загнутыми клювами птичьих голов…

— Птицы называются сайколы? — перебил Эрних.

— Да, — сказал Бэрг, — их было три… Но когда они пролетали над цепью, шечтли убили одного сайкола стрелой из трубки, он упал в воду, и его съела большая рыба… А два других улетели.

На этом немногословный Бэрг закончил свой рассказ и, перекинув через натруженное плечо истертую веревку, отправился за следующим бревном. Тем временем гардары уже успели воздвигнуть над земляной насыпью две высокие треноги из тонких бревен и перекинуть через них еще одно бревно. К нему подвесили на крюке небольшое железное колесо с глубоким желобком по всему ободу, перебросили через этот желобок крепкую новую веревку и, отпустив ее до самой земли, намотали конец на стальную скобу, вбитую в грубо обтесанный топорами торец огромного корявого пня. Толстые переплетающиеся корни обрубили у самого основания, превратив пень в некое подобие большой и тяжелой деревянной головы, вроде тех, что выставляли посреди своих кочевых стоянок охотники мааны, развешивая на вбитых вокруг них кольях отрубленные лапы и хвосты добытой дичи. Но эта «балда», как называли ее гардары, предназначалась совсем для другого. Несколько человек, взявшись за свободный конец перекинутой через колесо веревки, начинали пятиться, поднимая «балду» в воздух, затем наводили ее на плоский торец торчащего над насыпью бревна, после чего отпускали веревку, и «балда» сильным ударом вгоняла бревно в землю примерно на ширину ладони. Повторив такой удар раз десять — пятнадцать и вогнав бревно в землю на полтора-два локтя, гардары передвигали крюк на расстояние двух шагов и, установив его над следующим бревном, опять начинали тянуть вверх корявую увесистую «балду». Вбив таким образом четыре-пять бревен, гардары переставляли все сооружение и начинали вколачивать в рыхлый скат насыпи следующий ряд.

Женщины до самых торцов переплетали вбитые бревна полыми суставчатыми стеблями длинного гибкого тростника, корзинами поднимали из рва перед насыпью свежую землю и, высыпав ее к основанию плетня, плотно утаптывали ее твердыми босыми ступнями.

Когда внешняя сторона такой стены была окончена и весь лагерь окружил крепкий, успевший уже брызнуть свежей зеленью плетень, гардары передвинули обе треноги и, с треском бухая по торцам уже порядком размочаленной и местами надтреснутой «балдой», начали вколачивать в землю бревна более редкого внутреннего частокола. По мере того как он длинным широким овалом обступал уже несколько обжитое пространство лагеря, женщины переплетали намертво вбитые бревна упругим, похрустывающим на сгибах тростником и, засыпая в образующийся плетеный короб влажную бурую землю, плотно утаптывали ее ногами.

Над наружной стороной образовавшейся стены возвели еще одну стену, составленную из плотно наложенных друг на друга бревенчатых половинок. Расклинив и расколов бревно, Эрних слегка протесывал плоскость горбыля топором так, чтобы при сооружении стены между заходящими краями не оставалось щелей шире лезвия кинжала. Норман сам проверял эту часть работы, прогуливаясь верхом на лошади по утоптанной земляной насыпи и вонзая в замеченные просветы острие длинного четырехгранного клинка. Если клинок проходил в щель между бревнами, он коротким свистом подзывал к себе Свегга и молча повторял эту операцию перед ним. Воин хмурился, но согласно кивал перехваченной кожаным ремнем головой и, пальцами раскачав слабо пригнанную половинку, с силой выдергивал ее из земли. Отложив вынутую плашку в сторону, Свегг высматривал на земле подходящую ей замену и, найдя таковую, громко окликал Эрниха, продолжавшего все так же вколачивать клинья и с треском разваливать надвое упругие волокнистые стволы. Юноша останавливал работу, отыскивал указанную Свеггом плашку, чуть подтесывал ее плоский край и подавал наверх. Воин обеими руками принимал торец бревна, сильным рывком втаскивал его на стену, закладывал проем и, взгромоздившись верхом на массивную волнистую изгородь, тяжелой дубиной вколачивал новую плашку на предназначенное ей место.

— Объясни своим, что эти краснорожие идолы своими стрелочками попадают в птицу, летящую со скоростью пущенного из пращи камня, — кричал Норман Эрниху, покачиваясь в седле и на ходу подкармливая лошадь кусками слоистой лепешки, испеченной из золотистых зубовидных зерен, размолотых в каменной ступке старательным любознательным падре.

Священник почти не принимал прямого участия в возведении укреплений. Отправив послание, он вооружился тонким кисейным сачком, легким плетеным коробом с множеством перегородок и целыми днями пропадал в окрестном лесу, возвращаясь лишь к вечернему костру в сопровождении подросшего и окрепшего рысенка. Ночами падре сидел под своим камышовым навесом и при свете потрескивающей лучины раскладывал на крышке сундучка свою дневную добычу: расправлял подвяленные жарой стебли и листья растений, распинал и прикалывал к стенкам пробочных желобков огромных бабочек с узорчатыми крыльями, оставлявшими на подушечках его пальцев радужные мазки бархатной пыльцы, внимательно разглядывал сквозь толстое выпуклое стекло пушистые сердцевинки цветов и беспорядочно разбегающиеся жилки на слюдяных крылышках мух и стрекоз.

Порой в колеблющемся свете лучины появлялся страдавший бессонницей Норман и, молча присев на брошенное перед сундучком седло, принимался старательно набивать трубку с чубуком в виде однорогого черта.

— При всем моем уважении к вашим занятиям, — говорил он, почесывая обглоданным мундштуком пятнистый лоб рысенка, — я не вижу в них большого практического смысла…

— Угу… м-да… — неразборчиво бормотал в ответ падре, тонкими палочками поднимая жесткое глянцевое надкрылье ветвисторогого жука и расправляя на подложенном листке пергамента сморщенное шелковистое крыло.