Пришелец

— Если бы я предложил тебе выбор между душой Мэгеи и способностью разбираться в этих значках, или, проще говоря, читать, — что бы ты ответил?

— Я бы спросил у своих богов, — сказал Эрних.

— Боюсь, твои боги ничего о них не знают, иначе они научили бы тебя пользоваться ими!

— Значки придумывают люди, — нерешительно возразил Эрних, вспомнив о насечках на мамонтовом ребре в руках Гильда.

— Люди! — рассмеялся падре, постучав по палубе каблуком. — Неужели ты думаешь, что те, кто сидит внизу и целыми днями ворочает тяжелые весла, в состоянии придумать хоть один значок? Зачем? Они думают только о том, чтобы набить брюхо и переспать с женщиной! Конечно, если брюхо еще не приросло к позвоночнику! — расхохотался он.

Эрних промолчал. Он хотел было сказать, что не боги, а гардары, вооруженные стреляющими трубками-пистолетами, загнали в трюм и приковали к скамьям свободных детей леса, но тогда падре мог бы вполне резонно заметить ему, что не сами пистолеты, а боги, давшие их в руки гардаров, сделали их всесильными.

— Что ж ты молчишь? — спросил падре, словно читая его мысли. — Теперь ты понимаешь, что твои боги не всесильны?

— А кто же тогда всесилен? — спросил Эрних.

— Поломай голову над значками, помучайся, а потом мы поговорим.

Падре отошел к мачте, на которой был прикреплен крест с прибитой к нему деревянной человеческой фигуркой. Подойдя, он поочередно коснулся сложенными пальцами лба, груди и обоих плеч, опустился на колени и часто-часто зашептал что-то на еще неслыханном Эрнихом языке. Эрних стал внимательно прислушиваться к его шепоту, пытаясь хотя бы отделить одно слово от другого и уловить закономерность в повторении звуков и усилий голоса. Шум моря, конский топот в обоих загонах вдоль бортов, пьяный галдеж, доносящийся из каюты гардаров, ругань женщин, плеск весел и нестройный хор гребцов под палубой — все исчезло из его слуха, заслоненное звонким гортанным перебором твердых и мягких прикосновений языка к губам и деснам одетого в длинную лиловую сутану человека. Эрних ощутил легкий укол в переносицу, наугад раскрыл оставленную на его ладони книгу, глянул в нее и вдруг увидел, как значки словно оживают перед его глазами, четко накладываясь на звуки человеческого голоса и сливаясь с ними. Глаза Эрниха сами собой побежали по черным угловатым строчкам, мгновенно распознавая четкую закономерность в их прихотливом узоре. Он вспомнил, как впервые, еще на плоту, заговорил с Норманом на кеттском языке, как тот, повинуясь некоему внушению свыше, понял его и ответил на своем, гардарском. Слова и слоги того языка порой совпадали, и тогда выделить из них соответствующие друг другу звуки уже не составляло труда. Все эти мысли и воспоминания вдруг слились в голове Эрниха в один бурлящий поток, фонтан, огненный смерч, возникающий на месте сухого дуба от удара Огненного Копья Хьоргса. И вдруг костер в его черепе разом погас, и он услышал ясный, отчетливый шепот падре. Слова, теперь простые и понятные, обращались к некоему всемогущему милосердному богу, покровителю и защитнику людского племени, именуемого «христиане». Это слово было незнакомо Эрниху, но, вглядевшись в ряды значков, он заметил в них несколько раз повторяющееся слово «Христос» и понял, что это и есть имя бога — покровителя племени.

Был на корабле еще один жрец по имени Уни. Гардары подобрали его в одной жаркой стране, именно подобрали, потому что выражения «взяли в плен» или «захватили» можно было бы с таким же успехом и точностью применить к дереву или камню. Падре, увидев под скалой истощенного, обросшего волосами и заляпанного птичьим пометом отшельника, попросил Нормана перенести его на корабль, и тот, тоже заинтересовавшись этим человеческим экземпляром, дал команду своему черному слуге по имени Гуса. Гуса потрогал сидящего за плечо, потряс его, но когда тот не издал ни звука и даже не поднял полуприкрытых век, просто сгреб его в охапку и понес к корабельным сходням, по щиколотки утопая в мелком золотистом песке побережья. Падре рассказывал Эрниху, что в стране Уни никогда не бывает снега, что люди там живут в хижинах, составленных из коленчатых пустых стволов огромного камыша, называемого бамбук, что прикрывают они свои жилища гигантскими листьями и больше всего на свете боятся трех вещей: убийства, пусть даже невольного, всякого живого существа, неудовлетворенных желаний и возрождения после смерти.

Сам Уни, бородатый, изможденный и по виду больше смахивавший на высушенного солнцем и ветром покойника, нежели на живого человека, все дни и ночи проводил в широком дощатом ящике с низкими бортами, укрепленном на самой верхушке средней мачты. Он сидел, завязав ноги узлом, и, подставив лицо палящим лучам солнца, смотрел сквозь полуприкрытые веки вперед, следя за выпуклой линией горизонта поверх рей и вздутых парусов. Он ничего не говорил, не просил и, если бы матросы, взбираясь по вантам к самой верхушке мачты, попутно не забрасывали в его гнездо мешочки с зерном, запасенным для лошадей, и не оставляли фляжку с водой, давно бы испустил дух от голода и жажды.

Падре говорил, что в стране Уни люди, чтобы избежать страданий от желаний, которые они не в силах удовлетворить, отказываются от самих желаний. Они перестают есть, пить и в конце концов действительно угасают, веря в то, что тем самым уподобляются Верховному Существу и сливаются с ним, не имеющим видимого, телесного, подверженного страданиям тела.

— Но ведь Уни ест лошадиное зерно, — возражал Эрних.

— Да, — отвечал падре, — ибо он еще в плену своих желаний, одного желания: постичь своим слабым, истощенным бесплодными и изнурительными размышлениями умом суть Верховного Существа.

— А когда он постигнет его, то он откажется и от этих скудных крох, дабы самовольно умертвить себя? — спросил Эрних.

— Он умрет раньше, нежели это произойдет, — печально улыбнулся падре, — ибо находится в объятиях дьявола, даже не подозревая об этом.

— А кто есть дьявол? — спросил Эрних.

— Вечный враг рода человеческого, принимающий бессчетное число обличий, — строго ответил падре и отошел к мачте, перебирая пухлыми пальцами гирлянду деревянных бус на груди и вполголоса бормоча непонятные Эрниху заклинания.

И вот теперь, оставшись наедине с тяжелым томиком в потертом кожаном переплете с оттиснутым на поверхности крестом, Эрних распознавал в строгих черных полосках значков те самые слова, которые говорил падре. Впрочем, он почти слово в слово повторял то, что говорил своему неведомому племени их жрец Христос: не убий! не укради! Но спутники падре, Норман и его свита, убивали и грабили людей у него на глазах, но падре почему-то обращал слова их общего жреца к его вырезанному на кресте изображению и ни разу не попробовал остановить грабеж или убийство. Еще Христос говорил, что человек должен иметь только одну жену, но Эрних видел, как по вечерам гардары отпирают загон с женщинами, и те покорно идут за ними и исчезают за дверью большой общей каюты. Выходили они под утро, и шатало их так, словно они всю ночь стояли на штурвале или сидели на веслах.

Весла всю ночь мерно черпали волну за кормой, Норман порой выходил на палубу, смотрел на звезды в трубку, укрепленную на поверхности особым образом размеченного круга, делал какие-то пометки в большой белой книге и бил в медный колокол, подвешенный к мачте над самым штурвалом. Когда он отбивал четыре удара, матрос, стоявший за штурвалом, уступал свое место следующему, а тот, прежде чем взяться за короткие, до блеска отполированные ладонями рукоятки, перебрасывался парой слов с Норманом и смотрел на расчерченный круг.

У Нормана была своя отдельная каюта на носу корабля. Там жила стройная наложница, закрывавшая пол-лица черным кружевным платком и выходившая на палубу только вечерами, когда гардары уже уводили к себе женщин и из-под палубы уже начинали пробиваться звуки песни, составленной нестройными грубыми голосами.

Тингу, невесту Бэрга из племени маанов, угнанную кассами на продажу и так же, как прочие, захваченную гардарами на торговой площади, они не забирали. Эрних, излечив от лихорадки наложницу Нормана, сказал тому, что Тинга хранит в себе некую священную силу, а потому должна оставаться девственной.