Пришелец

Падре умолк и, слегка прищурившись, посмотрел на солнце, уже поднявшееся над верхушками деревьев.

— Какое счастье, — сказал он, — просто смотреть на восходящее солнце… Ничего не надо, ни славы, ни богатства — зачем, командор?

— Да-да, конечно, — машинально пробормотал Норман, выбивая о каблук остывшую трубку, — но я бы хотел знать, чем все это кончилось?

— А вы полагаете, что все уже кончилось? — усмехнулся падре. — Все кончается лишь со смертью, но стоит человеку хоть раз воскреснуть из небытия, как он перестает верить в смерть — вам не кажется?.. Что вы молчите?

— Я слушаю, — сказал Норман, глядя, как проснувшиеся гардары почесываются, протирают глаза и осматриваются вокруг в поисках сучьев для утреннего костра. Они уже привыкли к долгим беседам своих предводителей и потому не обращали на них ни малейшего внимания.

— Я очнулся в путах, — сказал падре, — я лежал на травянистой лужайке у деревянных мостков, опутанный рыболовной сетью, как сом, и слушал, как бабы вальками выбивают мокрое белье на деревянной колоде. Неподалеку от меня смачно выщипывал траву тяжелый крепкоклювый гусь с вялым складчатым зобом и вороненой шишкой на лбу… Потом со всех сторон стали подходить поселяне, оторванные от своих дневных трудов поимкой утопленника. Каково же было их удивление и даже ужас, когда опутанный сетью и водорослями мертвец вдруг заморгал глазами и выцедил сквозь ячейки сети длинную пенистую струю зеленоватой воды! Какой-то сухонький морщинистый дедок в ветхой холщовой рубахе, перехваченной лыковым пояском, по-видимому, принял меня за оборотня и даже замахнулся вилами, испачканными навозом, но какая-то невидимая сила остановила его руку на взлете, и вилы скользнули вниз, пригвоздив к земле стариковский лапоть… Впрочем, это все уже не важно, главное то, что они в конце концов распутали меня и не без некоторого опасливого почтения отвели в деревенский трактир, где хозяин, недовольно морщась, все-таки накормил меня похлебкой из гусиных потрохов, дал сухой, задубевший от пота балахон и ключ от каморки под лестницей. Я прожил в этой каморке два дня, а на рассвете третьего ушел, оставив на спинке стула хозяйскую одежду и положив на край стойки золотую монетку, обнаруженную мной в складках моего просохшего хитона. И вот с тех пор я начал странствовать по свету, переходя из города в город, не пропуская ни одного представления бродячих артистов и при возможности прибиваясь к этим комедиантам и выступая как жонглер и метатель кинжалов. Я старался выбирать труппы, где было наибольшее количество всевозможных карликов и уродов, изувеченных в младенчестве преступной человеческой рукой, но все мои попытки высмотреть крест на их искалеченных телах, порой состоящих из одного огромного горба с торчащими по сторонам кривыми ручками и ножками, оставались тщетны. Тогда я расширил сферу поисков, включив в нее кунсткамеры университетов и всевозможные придворные собрания пугающих уродств и восхитительных редкостей, проникая в них под видом ученого монаха и путешественника. Но оттуда мне не удалось вынести вообще ничего, кроме путаных, противоречивых сведений о местах обитания всевозможных птиц, рыб, зверей и насекомых, представленных в этих коллекциях в виде сухих пучеглазых чучел, бледных проспиртованных тушек и пыльных ломких трупиков, пронзенных тонкими булавками. И лишь однажды, пробившись в первые ряды площадной толпы, собравшейся по случаю сожжения одной юной ведьмы, я увидел, как сквозь пламя, съевшее ткань на плече смертницы, отчетливо проступил крест из восьми кровавых родинок. И тут я понял, что странствовал не там, что помеченных этим знаком надо искать среди отверженных, среди бродяг, нищих и прочего человеческого отребья…

— А как же ваши бумаги, падре? — усмехнулся Норман. — Неужели нельзя было обойтись без всего этого маскарада?.. Подойти ко мне в порту и сказать: мол, так и так — я бы охотно принял на борт кающегося грешника!..

— А слово! — воскликнул падре. — Я ведь обещал Хельде молчать обо всем том, что мне пришлось пережить в ее обители!..

— Однако проболтались…

— Только вам, — прошептал падре, наклоняясь вперед, — да и то лишь потому, что мы с вами оба видели это…

— Точнее, этих! — уточнил Норман.

— И этих, — с грустной усмешкой кивнул падре в сторону двух гардаров, ловко складывавших на прибрежном песке пирамидку из сухих сучьев. Пока один с закопченным медным котелком спускался к воде, другой щелкал огнивом и раздувал затлевший трут, а когда сквозь сучья стали просачиваться сизые струйки дыма, оба гардара воткнули рогульки по сторонам костра и, пропустив сквозь дужку котелка крепкий прут, подвесили его над вершиной пирамиды.

— Говорят, что человек может бесконечно долго смотреть на три вещи, — задумчиво сказал Норман, — на огонь, на воду и на то, как работают другие…

Падре сделал легкое движение, как бы желая что-то возразить или добавить к этой фразе, но в этот миг за его спиной раздался легкий шум, треснул сучок под чьей-то неосторожной ступней, кусты раздвинулись, и среди блестящей глянцевой листвы показалась дико разукрашенная физиономия Дильса.

Глава третья

ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА

— Дильс?!. — воскликнул Норман. — Откуда?..

Он даже протер глаза и пребольно ущипнул себя за мочку уха, чтобы убедиться в том, что перед ним действительно воин-кетт, а не утренний призрак, навеянный фантастическим жизнеописанием падре. Но призрак не исчез, а совершенно явственно прижал палец к губам и, бесшумно перескочив куст, опустился на корточки рядом с падре. Тот повернул голову, но, казалось, нисколько не удивился при виде раскрашенного глиной и охрой воина. Гардары продолжали возиться у костра, вынимая из дорожных мешочков скрученные ленты вяленного на солнце мяса и подвешивая их над поднимающимся из котелка паром.

— Все живы — хорошо! — негромко сказал Дильс. — Где лошади?

— Пали, — низким шепотом отозвался Норман, оглядываясь по сторонам, — наелись какой-то дряни, вспухли и… Лучше скажи, что в лагере?

— Стоит, — сказал Дильс. — Посольство. Большие Игры. Мы ушли. Так надо.

— Какое посольство? Какие игры? Кому надо?.. — живо спросил Норман, ошарашенный таким скупым невразумительным ответом.

— Иц-Дзамна! — отчетливо и торжественно произнес Дильс, гулко стукнув себя кулаком в грудь. — Катун-Ду! Огненная Гора! Мы идем! Честь!

— Что за бред? Какая честь? — потряс головой Норман. — Падре, что с ним?

— Сейчас выясним, — сказал падре, поворачиваясь к воину и мягко опуская руку на его жилистое татуированное плечо. — Дильс, расскажи нам, что случилось в лагере во время нашего отсутствия?

— К шечтлям пришли люди от великого Катун-Ду, — монотонно и размеренно начал Дильс, — они сказали, что Верховный устраивает Большие Игры в честь великого бога Иц-Дзамна — Отца и Покровителя всей земной твари…

Сказав эту длинную и вполне вразумительную фразу по-гардарски, Дильс начал запинаться и путаться в дебрях кеттско-гардарского словаря, чертить на песке лагерные ворота с подъемным мостом, по которому в сопровождении нескольких разукрашенных шечтлей прошли в лагерь прибывшие послы, а затем увлекся собственным рассказом и пустился в такие подробности, что падре едва удалось остановить поток его пылкого, но несколько косного красноречия. При этом воин говорил вполголоса, поминутно озирался и вообще всем своим поведением выказывал если не страх, то довольно заметное беспокойство. Для того чтобы понять причины такого необычного поведения, падре еще раз прокрутил в голове рассказ Дильса, точнее то, что он извлек из его путаного монолога, но не обнаружил в нем ничего угрожающего. Выяснилось, что Эрних не сразу принял приглашение прибывших, ссылаясь на то, что в отсутствие командора он может распоряжаться людьми лишь в пределах форта и его ближайших окрестностей. Тогда шечтли представили ему трубку Нормана и заявили, что если люди форта откажутся принимать участие в Играх, то им придется либо дать заложников, которых по окончании празднеств принесут в жертву, либо готовиться к войне с легионами Катун-Ду, что неизбежно окончится уничтожением лагеря и окровавленным жертвенным камнем у подножия истукана. Сама по себе трубка Нормана была, конечно, слабым аргументом в пользу гибели ее хозяина, но шечтли поднесли ее Эрниху с таким почтительным и торжественным видом, словно обугленный чубук представлял собой реликварий и содержал не остатки пепла и табачного нагара, а крупинки командорского праха. Приняв трубку с подобающими церемониями, Эрних попросил ночь на размышление, а наутро разбудил гарнизон тремя гулкими ударами в корабельную рынду и, поднявшись на одну из угловых башен, громко объявил, что через два дня участники Больших Игр выступают в поход. А когда кто-то из гардаров, кажется, Люс, попытался выяснить у него, что представляют собой эти самые Большие Игры, Эрних сказал, что в детали его еще не посвятили. Впрочем, по некоторым признакам, в частности, по тому приему, который оказали им шечтли, можно было и так заключить, что несравненный Иц-Дзамна вряд ли удовлетворится какими-нибудь детскими шалостями вроде костей, покера или безобидной травли полосатых диких свинок на лесных лужайках. Впрочем, особого беспокойства эти предположения не вызвали, напротив: кетты и гардары, уставшие от скуки и бессмысленного напряжения гарнизонной жизни, отупевшие от жары, азартных игр и тихого потаенного пьянства, как будто даже обрадовались перемене обстановки и двое суток живо обсуждали состав команды и демонстрировали друг перед другом свои разнообразные способности. Когда же один из оставленных в лагере заложников-шечтлей знаками намекнул Свеггу, что одним из главных состязаний будет священная игра в мяч, воин принес с каменистого побережья несколько тяжелых, обточенных волнами булыжников и, построив будущих игроков в две шеренги, заставил их до упаду перебрасываться этими каменными шарами, безжалостно направляя броски в голову и корпус противника. И даже сейчас, продираясь по узкой, успевшей зарасти тропке, игроки тащили эти камни с собой и на каждом привале устраивали небольшие игры, внешне напоминавшие смертельные схватки тех времен, когда человек еще не знал никакого иного оружия, кроме булыжника и дубины. В этих отчаянных играх особенно выделялись оба могучих воина и, как ни странно, хилый тщедушный Люс, перехватывавший летящие в него камни с ловкостью молодого хоминуса и буквально расстреливавший противников молниеносными ответными бросками. Удары выходили весьма чувствительные, и, чтобы не перекалечить друг друга раньше времени, игроки стали прикрывать колени, локти и голени щитками из половинок толстого полого тростника, а на головы надевать шлемы из ворсистой скорлупы крупных местных орехов, что росли под высокими растрепанными верхушками пальм и сбивались на землю пущенными из пращи камнями.