До горького конца

— Здесь вам не место ходить с заряженным ружьем.

— Неужели? А вам здесь место ходить без ружья? Я слуга в этом доме, я грум сэра Френсиса и могу ходить здесь сколько мне угодно.

— Но не с ружьем.

— Почему же не с ружьем? Это мое собственное ружье. Я, может быть, хотел пострелять диких уток вон на том пруду.

— На уток не тратят пуль.

— Мне все равно. Если хотите знать правду, я хотел застрелить одного из молодых лебедей, чтобы достать перо для шляпки моей возлюбленной. Надеюсь, что вы против этого не имеете ничего. И почему вас так беспокоит то, что вас вовсе не касается?

Редмайн поглядел на него подозрительно. В манерах молодого человека было что-то странное, но это могло быть только следствием излишнего употребления крепких напитков. Редмайну не было никакого дела до его намерений, и он отпустил его без дальнейших расспросов, но интересуясь знать, куда он пойдет, последовал за ним на некотором расстоянии.

Грум шел по извилистой тропинке, то скрываясь, то опять показываясь между деревьями, пока не дошел до пригорка, на котором возвышался небольшой обветшавший храм в классическом стиле. Благодетельный плющ, прикрывающий и украшающий разрушение, вился вокруг дорических колонн; паук растянул между ними свои сети; ласточка свила гнездо над карнизом. Этот храм был одною из фантастических затей, на которые сэр Лука промотал свое состояние. Сэр Френсис намеревался реставрировать его, когда позволят время и карман. Между тем, при лунном освещении, он имел очень живописный вид.

Здесь Джозеф Флуд спрятал свое ружье под каменную скамью, стоявшую пред храмом, и насвистывая невеселую песню, ушел в противоположную сторону. Ричард Редмайн видел, как он прятал ружье, и проводив его глазами, вошел на пригорок и уселся на каменных ступенях храма.

С ним была трубка, его неизменная утешительница. Он стал курить, сидя в тени, падавшей от колонн и от карниза, и следил, как голубые кольца дыма расплывались в тихом воздухе.

Он нашел наконец своего недруга. Долгое искание, казавшееся бесполезным даже искателям по профессии, увенчалось успехом. Пройдет час или около того, и он будет стоять лицом к лицу с человеком, погубившим его дочь. И тогда — что же тогда? К чему поведет их встреча? Он может обвинить, обличить и опозорить его на всю жизнь в глазах всякого честного человека, может заклеймить бесчестием имя, которым этот человек, по всей вероятности, гордится. Но удовлетворит ли это жажду мести, мучившую его несколько лет? Даст ли это ему спокойный сон и мирную кончину? Успокоит ни это его наболевшее сердце, смягчит ли это его горе?

Тысячу раз нет! Могут ли слова, пустые слова, отмстить за его дочь? Разве ее соблазнитель не заслужил несравненно более тяжкого наказания?

Что замышлял он на далеких высотах, между источниками широких рек, текущих с гор к морю, в том мрачном уединении, где величие природы возвышает душу человека, что замышлял он там, когда думал о дне, в который сойдется лицом к лицу с соблазнителем своей дочери? Не мщение словами, не пустые угрозы. Какую клятву дал он себе среди этого дикого мира, пробуждавшего дикие инстинкты в его сердце? Он хорошо помнил, какая это была клятва.

Он хранил в своей спальне в Брайервуде пару револьверов, которые купил в Мельборне, после вторичной поездки в Австралию, купил для самозащиты, ко и не без мысли, что когда-нибудь они могут пригодиться и на другое дело. Он повесил их над своею кроватью, и часто смотрел на них с мрачным наслаждением, лежа в постели в холодные серые утра.

Он вспомнил теперь о своих пистолетах, и отдал бы все свое состояние за то, чтобы один из них был в этот день в его кармане. Но могло ли ему придти в голову взять такое оружие на сельский праздник, в день рождения примерного сквайра? Он вспомнил о ружье, заряженном пулей и лежавшем возле него под каменною скамьей.

Для чего понадобилось этому человеку ружье в такой вечер, пришло ему в голову. Но он не остановился на этом вопросе. Он был так занят своим собственным положением, что чужие дела, каковы бы они ни были, не могли интересовать его. Если б он мог предупредить убийство, свернув с пути к своей цели, он этого не сделал бы в этот вечер.

Он выкурил вторую трубку, и его цель, представлявшаяся ему вначале туманною и неопределенною, обозначилась яснее.

Обличить его? Опозорить его? Нет! Он исполнит клятву, которую дал себе в тот день, когда узнал об участи своей дочери. Он останется верен самому себе и ее памяти. О последствиях, о цене, которою придется поплатиться пред Богом и обществом за удовлетворение своей жажды мести, он думал так же мало, как если бы был худшим из язычников и находился наедине с своим врагом в мире, где не существует правосудия. Приняв окончательное решение, он закурил третью трубку с мрачным успокоением, как довольный дикарь, напавший на следы своего врага и поджидающий его у своего вигвама, в тени камедевых дерев, чтоб убить его томагавком. Он, однако, еще не подозревал, что жертва его приближается к нему, расчищая ему путь к мрачному концу, окончательно определившемуся в его уме.

Полная луна всходила все выше и выше; ясная ночь становилась час от часу яснее, и магический свет, придающий красоту самому обыкновенному ландшафту, разлился над очарованным лесом. Ричард Редмайн вспомнил свое австралийское имение и лунное освещение, которое видал там, вспомнил свои несбывшиеся мечты. Без Грации это имение потеряло для него всякую привлекательность, без Грации даже Брайервуд был хуже, чем могила. С ней он утратил цель своей жизни и свое место на земле, и жил только для того, чтоб отомстить за нее.

В этот вечер он чувствовал в себе сверхъестественные силы, он считал себя как бы осужденным идти к известной цели. Если б он знал старые греческие истории, в которых люди действуют как слепые орудия судьбы, осужденные идти во что бы то ни стало к предопределенному концу, он нашел бы сходство между собою и этими жалкими существами.

Где-то вдалеке часы пробили половину десятого. Этот звук прорезался сквозь лесную тишину, хотя шум праздника и музыка не были слышны. Как еще рано! А ему казалось, что целая вечность прошла с тех пор, как он увидал сэра Френсиса Клеведона.

Его третья трубка подходила к концу, когда он услыхал в отдалении тихий шелест травы, потом заметил мелькавшее между деревьями женское платье, казавшееся белым при лунном свете, потом услыхал женский смех и мужской голос, и наконец увидал девушку и мужчину, которые шли, разговаривая, в его сторону.

Редмайн положил в сторону трубку и стал следить за приближавшейся парой, сначала бесцельно, потом со внезапным интересом, наконец с дикою радостью. Он спустился ниже по ступеням храма, протянул руку под каменную скамью, ощупал в траве спрятанное ружье, вынул его, осмотрел курок, приложил к плечу и прицелился, не колеблясь.

Он много упражнялся в стрельбе в Австралии, когда бродил от нечего делать с утра до ночи по лесам и холмам.

Девушка и ее спутник подходили ближе; девушка была, очевидно, простая крестьянка, спутник же ее джентльмен, и лицо его было так же хорошо знакомо Редмайну, как его собственное. Как он наклоняется к своей спутнице, и как она упивается его низкою лестью! Этот человек, кажется, только для того и живет, чтобы соблазнять невинных девушек, думал Редмайн. Разве не следует освободить мир от такого негодяя?

Они были на расстоянии двадцати миль от беседки, и ни тот, ни другая не смотрели по сторонам. Редмайн дождался, чтоб они подошли еще ближе, и выстрелил, прицелившись, в грудь мужчины.

Несчастный упал ничком в траву. Девушка остановилась, дико озираясь, и с криком ужаса упала на колени пред убитым. Ричард Редмайн бросил ружье в заросшую травой ложбину и пошел спокойно домой.

— Я рад, что это сделал, — сказал он себе.

Глава ХLII. НЕ ТОТ

Никто не заметил удаления Ричарда Редмайна из Клеведонского парка. Его юношеские похождения за орехами и белками ознакомили его с каждым бугром и рвом, с каждым кустом орешника и шиповника в окрестностях Брайервуда. Он знал, что у южной стены парка стояла лестница, с помощью которой он мог перелезть на Кингсберийскую дорогу в таком месте, где в это время можно было не опасаться никакой встречи.