Дела житейские

— Я ушел оттуда, — сказал он.

— Ушли?

— Даже в мои двадцать четыре года это был не брак, милая. Я столько лет презирал эту женщину, что в конце концов остался в дураках. Как ни заливай горе виски, это не поможет. Она источает ненависть, и все эти годы я позволял ей отравлять ненавистью наших детей. Видишь, к чему это привело. Фрэнклин — хороший человек, ты же знаешь, но он всю жизнь изо всех сил пытается доказать, что достоин нашей любви. А бедная Дарлин такая ранимая. Фрэнклин — тоже, но ему хоть как-то удалось это преодолеть.

— Нет, не удалось, — вырвалось у меня.

— Стыдно сказать, пришлось пережить такой ужас, чтобы все понять; но Дарлин будет жить со мной, когда выйдет из больницы. Уж на этот раз я позабочусь о ней.

— Это, конечно, поможет ей быстрее оправиться.

Он похрустел суставами пальцев, потом вынул из кармана пиджака ручку и стал что-то писать.

— Вот, возьми. Если Фрэнклин объявится, дай ему этот телефон, пусть меня найдет. — Он поднялся во весь рост — такой же громадный, как его сын. — А если тебе что понадобится, тоже звони.

— Спасибо, может, мы с Иеремией как-нибудь навестим вас.

— Это было бы здорово. — Он поцеловал меня в щеку.

Я проводила его до выхода и смотрела сквозь стекло, пока он не скрылся. Услышав, что Иеремия зовет меня, я обернулась. Он стоял на самом верху лестницы. Я взлетела наверх, перепрыгивая через три ступеньки, схватив его раньше, чем он успел сделать следующий шаг. Боже мой, я же умру, если с моим сыном что-нибудь случится!

34

Я снова стал работать.

Раз уж я хороший строитель, значит, мне и надо этим заниматься, пока не научусь делать что-нибудь получше. Учеба здорово выматывала меня, но я сам себе удивлялся. Не такой уж я тупица, как думал. Я учился правильно писать, а через несколько недель занятий психологией понял то, что отлично знал и раньше: я ненавижу собственную мать. Но при этом оказалось, что я пытался заставить каждую женщину дать мне то, чего не давала мне мать. От этого удавиться можно, но, боюсь, это горькая правда.

Я снова стал ходить в свой спортклуб и качать железяки. Мне удалось вернуть нормальный вес, и теперь я выгляжу на все сто без ложной скромности. Хотя Терри во всех отношениях держится молодцом, боюсь, она начала слишком привязываться ко мне. Поэтому мне пришлось снять комнату, где я и обитаю уже с месяц.

Я скучаю без Зоры и Иеремии, но не приходил к ним с февраля. А сейчас уже июнь. Я перевел Зоре двести долларов, но обратного адреса не написал.

Я работаю, учусь и отдыхаю, столярничая. Пытаюсь по мере сил не думать о них, а иногда даже убеждаю себя, что их вообще не существует. Но толку от этого мало. Если я занимаюсь любовью в одиночку, мне кажется, что Зора дрочит мой член. Когда я трахаю Терри, мне удается кончить, только представив себе Зору. Иногда поздно вечером я шатаюсь возле Зориного дома, часами простаиваю напротив окон под деревом, курю и вижу ее за окном. Я видел, как она толкала по заснеженному тротуару коляску с бельем; на ней сидел Иеремия. Видел, как она под дождем тащила сумку с продуктами из магазина, и дал себе слово, что если мы когда-нибудь попробуем начать все сначала, я не позволю ей так надрываться. Я очень хочу, чтобы она вернулась ко мне, но мне нужно время. Вся беда в том, что у нас нелады со временем. Когда мы с ней встретились впервые, у меня за душой ничего не было; я мог предложить ей только большой член. Я не хочу возвращаться, пока не смогу предложить ей что-то более серьезное.

Интересно, обрадуется ли она, узнав, что я наконец получил официальный развод? Может, уже слишком поздно. А еще меня донимает мысль: а вдруг она кого-нибудь найдет, и если такое случится, будет мой сын называть его папой или нет? Этот вопрос изводит меня, но ответ на него можно найти только одним способом.

Кажется, я целую вечность стоял на ступеньках, прежде чем позвонить. Не знал даже, что скажу ей. Потом позвонил и стал ждать.

Она выглядела еще лучше, чем в прошлый раз. А мой сын — что за прелестный парнишка!

— Как дела? — спросил я, садясь.

— Отлично! А у тебя?

— Все хорошо. Ты прекрасно выглядишь, — сказал я, а про себя подумал: „Надеюсь, это не оттого, что у нее есть кто-то, с кем она трахается и получает удовольствие".

— Ты тоже, Фрэнклин.

Черт побери, какой запах! Ведь знал же я, что не надо идти сюда поближе к ужину голодным, как черт. Я перебиваюсь сардинами и крекерами.

— Значит, все нормально?

— Да.

— А как пение?

— Я теперь больше пишу, чем пою.

— Не слабо! Что-нибудь стоящее есть?

— Я продала одну, — сказала она так тихо, что я еле расслышал.

— Погромче, малыш. Мне не послышалось, что ты продала одну?

— Да.

— Вот это да! Поздравляю! Но что-то не вижу особой радости.

— Да что ты.

— Я никогда не сомневался, что так и будет. Но почему все-таки ты не поешь?

— Честно?

— Конечно.

— Потому что мне не хочется постоянно уезжать и оставлять где-то Иеремию. К тому же я поняла, что мне не обязательно стоять на сцене с микрофоном. Моя музыка и без этого может жить.

— Ты правда так думаешь?

— Да.

— Я очень тоскую по твоему пению, Зора, — сказал я и не поверил своим ушам, хотя какого черта, пусть знает. — И по тебе — тоже. Чего уж лукавить. — Иеремия карабкался мне на плечи, и каждая минута с ними доставляла мне радость. Но я пришел сюда не с повинной. Не для того, чтобы молить ее принять меня обратно. Просто мне хотелось, чтоб она знала о моих чувствах.

— Я тоже тоскую по тебе, Фрэнклин.

Это прозвучало для меня как нежнейшая музыка.

— Похоже, ты неплохо кормишь моего сына. Ты только посмотри на эти окорочка, а ручищи! Бейсбольные перчатки! Правда?

— Врач сказал, что он на девяносто процентов соответствует своей возрастной группе. Так-то! Но скажи, как у тебя на самом деле?

— Хожу в школу.

— В какую школу?

— В колледж.

— Ты не врешь, Фрэнклин? Это же чудесно!

— Работаю опять на стройке. И наверное, так и будет, пока не получу диплом.

— Ты даже не представляешь, как я рада это слышать. Я никогда не сомневалась, что ты все можешь.

Я видел, что она говорит это искренне, но был уверен, что Зора думает: „Ну, почему ты, сукин сын, так долго раскачивался"? Однако Зора знает, когда и что сказать, и я в ней это очень ценю.

Мы сидели молча и могли сидеть так часами; нам достаточно было просто смотреть друг на друга.

— О чем ты думаешь? — спросил я.

— Ты правда хочешь знать?

— Да.

— Что надоумило тебя сегодня прийти?

— Я не мог сделать этого, пока не убедился, что избавился от безумия, пока не научился держать голову высоко и как подобает мужчине, пока не перестал испытывать вечное беспокойство, такой ли я, как нужно. Не мог прийти и посмотреть тебе в глаза, пока сам не почувствовал, как хорошо снова стать Фрэнклином. Не мог прийти, пока не почувствовал, что готов просить у тебя прощения за все.

Она смотрела на меня, и я видел, что глаза у нее светятся. Занятия в школе малость помогли мне с грамматикой.

— Очень сожалею, — сказал я.

— Я тоже сожалею, — откликнулась она.

— Знаешь, до сих пор я принимал многое, как само собой разумеющееся, а когда остался один, у меня появилось время подумать. Посмотреть на все иначе. Хочешь знать, к каким выводам я пришел?

Она кивнула.

— Что лучше тебя в моей жизни ничего не было, и если я, как последний кретин, потерял тебя, это целиком и полностью моя вина.

— Ты не потерял меня, Фрэнклин.

— Ты пока никого не встретила?

— Нет. А ты?

— Нет. Я был слишком занят.

— Если бы ты только знал, сколько долгих ночей я молилась о том, чтобы ты к нам вернулся.

— Я еще не вернулся, милая.

— Не вернулся?

— Мне еще нужно время. Я должен положить еще несколько кирпичиков и убедиться, что заложил фундамент. Надоело делать все вполсилы. На сей раз я решил все сделать как следует. Но ты действительно хочешь, чтобы я вернулся?