Страница 6 из 44
В поисках святого искусства
Раневская утверждала: «Я переспала со многими театрами и ни разу не испытала чувства удовлетворения!»
В начале 1930-х годов Фаина Георгиевна становится актрисой Московского Камерного театра Александра Таирова. Знаменитый режиссер пригласил ее в спектакль «Патетическая соната» на роль Зинки-проститутки. Образ продажной девы, тоскующей о лучшей жизни, и вместе с тем сознающей невозможность вырваться из очерченного судьбою круга, был благодатным материалом для Раневской. Она продемонстрировала не только свой неистовый темперамент, но и зрелое мастерство актрисы, сочетавшее внешнюю характерность с точнейшими психологическими оттенками и деталями. Сыграв Зинку, Раневская «проснулась знаменитой» — о ней заговорила вся Москва. Сотни столичных проституток в 1931-м году брали штурмом Камерный театр, чтобы посмотреть не сам спектакль, — а на удивительную актрису, наделенную невероятным даром перевоплощения. Кто-то даже пустил слушок, будто Таиров вывел на сцену настоящую «жрицу любви» и она рубит правду-матку: «За всех за нас!»
Это была несомненная удача, однако все главные роли в театре на несколько лет были расписаны на жену Таирова — блистательную актрису и красавицу Алису Коонен. Словом, играть Раневской, кроме роли Зинки-проститутки, было нечего. Прослужив четыре года в Камерном театре (1931–1935), Фаина Георгиевна ушла в Центральный театр Красной Армии, где сыграла одну из знаменитых и возможно лучших своих театральных ролей — горьковскую Вассу Железнову. Но и здесь актриса надолго не задержалась. Она стала настоящей странницей по столичным театрам. За Центральным театром Красной Армии (1935–1939) последовал Театр драмы (ныне Театр им. Маяковского) (1943–1949), затем Театр им. Моссовета (1949–1955) и Театр им. А. С. Пушкина (1955–1963). Труппу последнего возглавлял талантливейший режиссер Борис Равенских. Но между двумя творческими личностями пробежала вдруг черная кошка… И Раневская опять вынуждена была вернуться к не слишком чтимому ей худруку Юрию Завадскому в Государственный академический театр им. Моссовета, где и прослужила до конца жизни (1963–1984).
Однажды в телевизионном интервью Раневская, со свойственной ей самоиронией, вспоминала свою насыщенную театральную жизнь и скитания по провинциальным и московским театрам. Известная тележурналистка Наталья Крымова спросила ее о причинах столь стремительной и частой смены творческих коллективов:
— Почему Вы столько раз переходили из одного театра в другой? Что Вы искали на новом месте?
В ответ Фаина Георгиевна многозначительно произнесла:
— Искала подлинное святое искусство.
— И что же нашли? — не унималась собеседница.
— Да.
— И где же?
— В Третьяковской галерее, — возвысив голос, торжественно произнесла Раневская.
Диагноз: психопатка
Раневская дружила с великим Таировым, который, по ее словам, был «не только большим художником, но и человеком большого доброго сердца». Александр Яковлевич словно предчувствовал, что его любимое детище — Камерный театр — вскоре закроют, ибо слишком смелые сценические поиски режиссера не вписывались в рамки официальной советской идеологии. Раневская вспоминала: «Однажды, провожая меня через коридор верхнего этажа, мимо артистических уборных, Александр Яковлевич вдруг остановился и, взяв меня за руку, сказал с горькой усмешкой: «Знаете, дорогая, похоже, что театр кончился: в театре пахнет борщом». Действительно, в условиях того времени технический персонал, работавший в театре безвыходно, часто готовил себе нехитрые «обеды» на электроплитках. Для всех нас это было в порядке вещей, но Таиров воспринимал это как величайшее кощунство. И в этом, казалось бы, незначительном, чисто житейском эпизоде, я увидела то, что нас, работавших с ним, всегда восхищало: его неизменно рыцарское, абсолютно бескомпромиссное отношение к искусству, которому он служил».
Раневская очень сопереживала Таирову, когда Камерный театр действительно закрыли, а режиссера подвергли унизительной антисемитской травле. В 1949 году во время кампании против «евреев-космополитов» Александра Яковлевича обвинили в «низкопоклонстве перед Западом», раскрыли его псевдоним (настоящая фамилия режиссера Корнблит. — Ред.), отстранили от руководства театром. Фаина Георгиевна рассказывала об ужасе в глазах Таирова, когда он прибегал к ней и растерянно спрашивал: «Везде висят мои афиши, расклеены по всему Тверскому бульвару, разве театр закрыт?!» Да, Камерный был закрыт, а на его месте появился другой театр — им. Пушкина — и уже с другим режиссером. Это сводило Таирова с ума, отбирало у него последние силы. Год спустя великий режиссер умер.
Раневская тяжело переживала смерть друга и учителя. У нее началась бессонница, перед глазами постоянно стоял ушедший Александр Яковлевич, она плакала все ночи напролет…
В итоге Фаина Георгиевна вынуждена была даже обратиться к психиатру.
Им оказалась пожилая усатая армянка мрачного вида. Она устроила Раневской настоящий допрос с целью выявить симптомы ее психического расстройства.
Позже Фаина Георгиевна остроумно изображала, как армянка с акцентом спрашивала ее:
— Ну, на что жалуешься?
— Не сплю ночью, плачу.
— Так, значит, не спал, рыдал?
— Да, все время плачу.
— Сношений был? — внезапно спросила армянка, впиваясь в Раневскую взглядом Горгоны.
— Нет, что вы, что вы!
— Так. Не спишь. Рыдал. Любил друга. Сношений не был. Диагноз: психопатка! — безапелляционно заключила врачиха.
Правда-матка
Как-то Фаина Георгиевна, прознав о том, что ее давний друг драматург Николай Эрдман отправляется в гости к самой Щепкиной-Куперник, напросилась пойти вместе с ним. Зная пристрастие Раневской к ненормативной лексике, Эрдман строго-настрого предупредил актрису о том, чтобы она в гостях тщательно следила за своей речью.
Татьяна Львовна Щепкина-Куперник, замечательная писательница, драматург, поэтесса и переводчица, правнучка великого русского актера Михаила Щепкина, слыла образованнейшей, утонченнейшей женщиной своего времени, поборницей чистоты великого русского языка.
— Клянусь тебе, К-х-коленька, что я не пророню ни слова, — обещала другу Раневская.
Царственной Татьяне Львовне было в это время под шестьдесят, она перевела тогда кого-то из мировых классиков, то ли Шекспира, то ли Лопе де Вегу, то ли Ростана, и жила в полном достатке, содержа трех или четырех приживалок. За столом, который ломился от всякой всячины, разговор шел неторопливый и благопристойный. Фаина Георгиевна стоически молчала, не вмешиваясь в светскую беседу.
Как известно, в свои девичьи годы Щепкина-Куперник была страстно влюблена в Чехова. И разговор за столом, конечно, зашел об Антоне Павловиче.
Фаина Георгиевна вспоминала: «Я благоговела перед нею, согласно кивала, когда она завела речь о Чехове, о его горестной судьбе и ялтинском одиночестве, когда супруге все недосуг было приехать»…
Речь шла о вдове Антона Павловича Ольге Леонардовне Книппер-Чеховой, пережившей великого писателя на 55 лет. Их шестилетний брак был исключительно эпистолярным — супруги написали друг другу по 400 писем, но Книппер ни дня не прожила с Антоном Павловичем. Писатель вынужден был из-за болезни поселиться в Ялте, а Ольга Леонардовна, примадонна Художественного театра, не торопилась к больному мужу, выискивая невероятные причины, из-за которых она, ну никак, не может оставить Москву. К тому же ходили упорные слухи об ее служебном романе с Немировичем-Данченко. В общем, все свидетельствовало о том, что Книппер вышла замуж за великого писателя исключительно из тщеславия. После революции Ольга Леонардовна сделала себе блестящую карьеру и нажила состояние на том, что она, дескать, официальная вдова Чехова.
Когда Щепкина-Куперник с гостями стала обсуждать персону Книппер, «градус» разговора за столом повысился, все немного завелись, единодушно осуждая Ольгу Леонардовну за наплевательское отношение к Антону Павловичу и вообще за легкомыслие. Ощутив опасность ситуации, Николай Эрдман обеспокоенно покосился на Раневскую, но было уже поздно.