Страница 8 из 25
— Пассажиров нет, — мрачно ответил начальник порта.
— Найду пассажиров, коммерческая душа, — сказал Хивинцев. — Родичей своих посажу и заставлю деньги платить...
— Не трави душу, Саша, — сказал бывший моряк. — Погоды завтра не будет, понял?
Дежурные метеорологи отмечали наступление фронта, охватывающего бассейн Нижней Тунгуски с флангов. Радисты сообщили, что Киренский порт закрыт ввиду низкой облачности и осадков.
Пилоты, собравшиеся для тренировочных ночных полетов, разошлись по домам. Скробов отпустил ребят: дождь. Тихо стало в дежурке; слышен за окнами стук капель. Зазвонил телефон. Скробов узнал голос дежурной санавиации.
— Ничего нового, Екатерина Ивановна. Да вы не беспокойтесь. А я и не думаю волноваться. Просто так засиделся...
Заместитель командира киренского летного подразделения Науменко спустился в диспетчерскую, насыщенную, как всегда, гулом радиоголосов. Белые нити, бегающие на зеленых, круглых экранах локаторов, отмечали движение машин, которые проходили над Киренском к аэропортам, еще не охваченным непогодой. Из окон диспетчерской, сквозь частую сетку дождя, видна была блестящая, пустынная посадочная полоса.
Науменко склонился над столом диспетчера местных воздушных линий. В бланке полетов стояли отметки о прибытии самолетов в порты, и лишь против цифры 31408 была незаполненная графа.
— От «МИ-4» нет сообщений?
— Нет.
— Если до утра не получите известий, вышлите Чебакова или Скробова на поиски.
Науменко отошел к следующему столу. Он хотел думать, что с вертолетом ничего не случилось. В подразделении гордились тем, что у них «элемент риска сведен к нулю». И все-таки... Даже если не прекратится дождь, лучшие летчики вылетят в тайгу на помощь.
VII
Вечер. Тайга
Как-то воскресным днем — было это еще до перехода к вертолетчикам — Касьяненко вместе со Скробовым отправились из аэродромного поселка в Киренск. Плыли через Лену на пароме. Пыльная улица с дощатыми тротуарами привела к старому саду — парки здесь, в Сибири, называют садами... Тополя с морщинистой корой бросали жесткие листья на светлые песчаные дорожки. Касьяненко подошел к обелиску, светлевшему у ограды, прочел выгравированное на медной дощечке: «Вечная память героям авиации, погибшим на славном посту за овладение Севером».
Сидели на скамейке в парке у обелиска; Скробов рассказывал о пилоте Алеше Юдаеве и механике Алеше Захарове, двадцатилетних ребятах, вылетевших в Наканно и заблудившихся в облаках. На их стареньком «По-2» не было ни рации, ни радиокомпаса, ни авиагоризонта; доверившись чутью, они старательно маневрировали в слое облаков и, наконец пробив его, вышли на реку и полетели к ее верховьям в надежде встретить жилье. Они ошиблись, приняв зимнюю Илимпею с ее безлюдными берегами за Нижнюю Тунгуску. Кончился бензин. У ребят был с собой бортпаек: буханка хлеба и три банки консервов. И еще ракетный пистолет. Две недели выбирались из тайги. Их нашли весной: механик и пилот лежали обнявшись — видно, согревали друг друга в своей последней ночевке на снегу.
Они оставили записку: «С воздуха зимняя Илимпея сильно напоминает Тунгуску: необходимо тщательное уточнение ориентиров».
«Их промах понятен, — сказал тогда Скробов. — Они были первыми. Но если бы сейчас кто-нибудь повторил их ошибку, я бы считал это оскорблением памяти о них. Знание Севера оплачено слишком дорогой ценой...»
И вот Касьяненко стоит у своего вертолета на берегу реки, которая, как уверяет карта, называется Чиркуо. Он с укором смотрит на заведующего красным чумом — Леонид опустил голову, нервно сжимает кулаки.
Неподалеку, за ольховником, журчит на каменистых отмелях река; оттуда несет холодом, сыростью. В противоположной стороне, на склоне пологой сопочки, — сосняк. Вершина сопки освещена солнцем, она — единственное яркое, радостное пятно в сгущающихся сумеречных тонах.
— Да ты уверен, что старик здесь? — спрашивает Касьяненко.
— Непонятно сверху-то, — глухо отвечает Монахов. — Ошибся, вот и сели...
— То-то я смотрю — снижаемся, а оленей не видать, — вставляет механик. — Ведь говорили, что при старике олени. Они хорошо приметны — точно шахматная доска, черные и белые.
— Товарищ Касьяненко! — голос у Леонида дрожит. — Разрешите, я сбегаю на берег, погляжу...
— Ладно, парень.
Касьяненко бросает на землю планшет, и трое друзей присаживаются на корточки. У командира нет никаких сомнений, что перед ними Чиркуо. У иных рек нет таких характерных излучин в виде цифры «два», которую они видели перед тем, как пойти на снижение. Касьяненко рисует на целлулоиде планшета окружность. Где-то в этом районе находится больной. «На одном из притоков Чиркуо близ устья». У этих притоков нет названий, бесполезно руководствоваться картой. На проводника надежды, кажется, нет: вконец растерялся. Остается одно — осмотреть устья всех притоков. Их в этой окружности восемь. Стало быть, потребуется от десяти до восьмидесяти минут. Можно успеть.
Ясаков кивает головой: что ж, расчет верен.
На минуту все трое прислушиваются к тайге. Ветер несет с сопки, поросшей сосняком, глухой шум, точно морской прибой. Желтый с полосатой спинкой пробегает по траве бурундук — спешит к закату убраться в теплую нору. Откуда-то с озерка, скрытого за лесом, доносятся тревожные крики диких гусей. Осень. Безлюдье.
Бахарев неожиданно смеется и толкает локтем Касьяненко:
— Слышь, Касьяныч, представь картину: назначают тебя на «ТУ», и ты при галстучке, в пиджачке идешь по салону, а вокруг — стюардессы и семьдесят чистеньких пассажиров.
— Не трещи, выхлопная труба, — насмешливо обрывает механика Ясаков.
Но Бахарев доволен. Обстановка разрядилась.
Леонид шел по слежавшейся плотной гальке, не обращая внимания на воду, лизавшую новые туфли, — ичиги не успел надеть, спеша к вертолету. Теперь, когда он чувствовал под собой землю, к нему вернулась уверенность. Чиркуо больше не была голубой лентой, брошенной на таежный ковер. Перед ним бежала река со своим неповторимым цветом, особым, понятным ему запахом, характерным плеском, и очертания ее берегов уже казались ему знакомыми, в памяти постепенно и все более отчетливо проявлялись виденные когда-то картины. И точно — вот у этих трех камней, треугольником вдающихся в воду, он проплывал на своей лодке в прошлом году, и здесь, в двухстах метрах выше по течению, он удил хариусов. Еще выше, в километре от трех камней, — виска, соединяющая озеро с Чиркуо. Леонид прислушался к гомону гусей — да, там и озеро, а за ним, у небольшой безымянной речушки, должен стоять чум деда. Афанасий так и говорил: «повыше озерца». Видно, они пролетели над чумом, не заметив его. Скорей к летчикам!
Касьяненко ведет вертолёт над рекой. Вода еще светла, но в тайге, на склонах сопок, путаются, густеют тени. Альтиметр показывает стометровую высоту.
— Только бы парень на этот раз не напутал, — говорит Ясаков. — Поднимись повыше, осмотрим весь район.
Командир осторожно подтягивает рукоятку шаг-газа, и земля начинает удаляться. Горизонт открывает все новые и новые шири. Гусиное озеро, подернутое крупными морщинами ряби, за ним, за березовым пролеском, трава, точно сыпью, покрыта кочками. Болото.
И тут, неподалеку от болота, на лесной полянке, Касьяненко замечает странные черно-белые пятна, подобные тем, какие ставят на аэродромах для обозначения взлетных полос.
— Бахарев, погляди! Механик протискивается к окну.
— Олени, убей меня гром, олени!
Вертолет скользит к поляне. Касьяненко видит оленей, конусообразный чум, двух лаек... Людей нет. Поляна слишком мала для того, чтобы приземлиться близ чума, и пилот описывает большой круг над болотом. Посадка — это самый тонкий и ответственный маневр в летном искусстве.
— Будем зависать, Альберт, — говорит командир Ясакову. — Присматривай подходы. Черт бы побрал ветер!
Касьяненко обдумывает, как зайти на посадку. С юго-западной, подветренной стороны, у озера чистая, не тронутая рябью вода. В этом углу ветер, сорвавшись с берега, не успевает поднять волну. Значит, заходить надо с северо-востока, против ветра. Пилот гасит скорость вертолета. Машина идет над кустарником к самому краю болота: там вроде участок с высокими крепкими кочками.