Страница 16 из 25
Однако Сан-Паулу состоит не из одних лишь небоскребов. Остатки старого города до сих пор лежат у ног железобетонных мастодонтов.
Желтые деревянные домики, все еще затененные старыми изломанными деревьями. Потемневшие от времени здания с гипсовыми орлами на крыше, довольно неуклюжими на вид, словно это не орлы, а деревенские гуси; скульптор, очевидно, руководствовался смутными воспоминаниями о тех орлах, которых видели его предки еще в Европе.
Черный карнавал
Musica é alegria! Музыка — радость! Это одна из популярнейших поговорок в Бразилии. Здесь все что-нибудь напевают или наигрывают — неумело, любительски, примитивно, зачастую на самодельных музыкальных инструментах. Пусть эта музыка звенит, трещит, грохочет, стучит или ревет — больше и не нужно, она дает ритм, зовет к танцу, это радость.
На северо-востоке Бразилии негры составляют значительную часть, а кое-где и большинство населения. До 1850 года сюда было перевезено из Африки пять миллионов черных рабов, главным образом для изнурительного труда на плантациях сахарного тростника. Одно время в Бразилии было вдвое больше негров, чем белых. Лишь впоследствии, когда началась массовая иммиграция из Европы, состав населения Бразилии стал характеризоваться следующими цифрами (официальные данные): 61 процент белых, 20 процентов лиц смешанной крови, 15 процентов негров, остальные — индейцы.
В то время как на северо-востоке бок о бок росли плантации сахарного тростника и церкви, а сахарные короли безраздельно Сан-Паулу. Небоскребы вздымаются над городом неровными группами.
правили своими огромными владениями, негры-рабы гнули спину на полях, становились писцами и учителями, ремесленниками и художниками (белые хозяева часто были неграмотны, и основным их времяпрепровождением было безделье). Не кто иной, как негры объединили все африканские, европейские и бразильские мотивы в собрание волшебных сказок и легенд, народные предания и жития святых постепенно перерабатывались, и дети (даже белые дети) всасывали их еще в колыбели с молоком матери или кормилицы.
Карнавал, особенно в Бахии, является большим народным праздником. И прежде всего это негритянский праздник. Сотни тысяч людей с черной и шоколадной кожей сплошным потоком устремляются сюда со всех сторон, целые толпы заполняют улицы, танцуют, кричат, бьют в барабаны.
Когда я просыпаюсь утром в воскресенье, идет чудесный дождь: крупные прозрачные капли падают на горячую мостовую и тут же, шипя, испаряются. А когда дождь проходит, карнавальное веселье вспыхивает с новой силой, словно вышедшая из берегов река, — все гремит, грохочет, шумит, и так продолжается без перерыва трое суток.
Улицы, еще сверкающие дождем, тотчас заполняются шумной, буйно веселящейся толпой, которая движется в двух противоположных направлениях: два человеческих потока стремительно текут под ритмический грохот самых невообразимых барабанов и прочих ударных инструментов: это жестянки, глиняные горшки с отверстием, затянутым кожей, железные круги от конфорок, велосипедные звонки, бубенчики для скота, деревянные бруски, которыми ударяют друг о друга, словно цимбалами. В этом общем круговороте толпы людей разбиваются на отдельные группы и, спаянные карнавальным экстазом, заводят хороводы, подпевая сами себе хриплыми натруженными голосами.
И без того темные лица мажут дегтем или сажей, совершенно черные лица белят известью, а глаза обводят кроваво-красной краской. Всюду мелькают маски с длинными носами, похожими на птичий клюв, или красными хоботами.
Медленно едут грузовики, празднично украшенные листвой и разноцветной бумагой; одни грузовики везут пестрые букеты женщин, другие устланы зеленью, словно птичьи гнезда, и в них сидят молодые девушки, напоминая пищащих птенцов.
Тысячами, десятками и сотнями тысяч идут люди из переулков и пригородов, негры, мулаты, метисы; они неутомимо движутся через весь город, словно победоносные войска, — единая бесконечная лента людей, протянувшаяся из улицы в улицу.
Все те же люди проходят мимо вас день за днем, ночь за ночью, без перерыва, без отдыха, без пищи и сна. Они лишь становятся все более шумными и веселыми, но в их движениях уже чувствуется усталость. Танцор делает лишь несколько па, и ноги у него подкашиваются, он шатается из стороны в сторону и снова идет дальше. На лицах появляется какое-то окаменевшее, отсутствующее выражение самозабвенного восторга, глаза стекленеют. Голоса охрипли, одежда разорвана, краска на лицах стерлась. Они выкладывают последние силы, словно желая успеть пережить и перечувствовать все до конца, ничего не упустив.
Глядя на карнавал, вы остро ощущаете огромную силу, таящуюся в народе, ощущаете ее могучее кипение, могучий напор на сдерживающие ее плотины. Но эта сила подавлена, скована и направлена по другому руслу, которое называется карнавальным шествием.
Край засухи
Весь северо-восточный район страны, южная граница которого проходит по реке Сан-Франсиску, а западная — по реке Парнаиба, является краем засухи. Дожди идут лишь на побережье в узкой полосе шириной в несколько миль, а дальше начинается каатинга, сухой лес, где нередко за несколько лет не выпадает ни одной капли дождя.
В этом краю текут «реки, что выпивают сами себя», реки без устья и определенного направления — просто лужи мертвой воды, которая медленно течет неизвестно куда, застаивается и, наконец, испаряется под палящими лучами солнца.
Мертвые деревья стоят завернутые в сплошной зеленый покров из растений-паразитов, словно гигантские мумии, а их стволы так и кишат насекомыми, гудя как телеграфные столбы. Патетически изогнутые ветви увиты мхом, словно траурным крепом, а иногда они блестят своей наготой, будто полированная слоновая кость.
Долгие месяцы и даже годы стоит засуха, и лес постепенно превращается в засыпанное пылью и прахом кладбище скелетов. Пыль, сухая и легкая, как мука, покрывает все. Вспорхнет птица с дерева, оно тотчас же начинает дымиться. Проползет змея, от земли поднимается полоска пыли.
Здесь проходит граница между диким о sertão (порт. — пустошь, неосвоенные земли) и возделываемыми землями. На равнине пасется скот, там и сям разбросаны лоскутки полей, засеянных кукурузой, маниоком, хлопком. Здесь живут скотоводы: они всегда верхом, эти рыцари печального образа, и одеты в старые пропыленные насквозь куртки из кожи, похожие на латы.
Житель этой пустоши мало думает о своей внешности и гордой осанке; скорее наоборот, он предпочитает иметь самый неприглядный и несчастный вид. Однако он отнюдь не отличается покорным и смиренным нравом; это суровый и сухой человек, необычайно выносливый, жесткий, как жила, а иногда еще и фанатик, горящий скрытым внутренним огнем. Сгорбившись и сжавшись, сидит он на своей лошади, все мышцы расслаблены, словно он экономит силы, лицо под шляпой со свисающими вниз полями кажется помятым, а в глазах, где-то глубоко-глубоко, то и дело вспыхивает пламя.
Случается, что в короткие периоды дождей, в эти дни мимолетного зеленого счастья, он поет возле своего стада, но это не ликующая песнь радости, а грустный заунывный стон о том, что было вчера и что будет завтра.
Некоторые деревья, не желая погибать, стелются по земле, врастают в почву и становятся подземными, чтобы вновь воскреснуть и одеться зеленью, когда опять пойдет дождь. К домам, где еще живут люди, со всех сторон сползаются гремучие змеи, более опасные и более нахальные, чем когда бы то ни было.
По ночам сюда слетаются стаи летучих мышей; они влетают в окна, набрасываются на спящих, нередко загрызают насмерть маленьких детей.
И вот тогда житель пустоши уходит из этого ада; вместе со всей семьей, верхом или пешком, он пускается в путь. По дороге он встречает своих товарищей по несчастью, таких же беженцев, как он. Их становится все больше и больше, и скоро уже целые толпы людей, гонимых голодом, жаждой и лишениями, двигаются все дальше и дальше к морю или берегам больших рек.