Иов

— Америка! — произнес наконец незнакомец и передал письмо Мендлу Зингеру. Догадка осенила Мендла, и радостью засветилось лицо его.

— Шемарья, — проговорил он. Он отослал своих учеников, махнув рукой, так прогоняют мух. Они выбежали из дома. Чужестранец сел. Двойра поставила на стол чай, конфеты и лимонад. Мендл вскрыл письмо. Двойра и Мирьям тоже присели. И Зингер стал читать:

«Дорогой наш отец, милая мама, дорогая Мирьям и добрый мой Менухим!

Я не обращаюсь к Ионе, который сейчас находится в армии. Прошу вас не посылать ему прямо это письмо, а то у него будет куча неприятностей, если узнают, что он переписывается с братом, который дезертир. Поэтому я так долго молчал и не писал вам по почте, пока не выдался случай послать вам это письмо с моим добрым другом Маком. Он всех вас знает по моим рассказам, но не сможет сказать вам даже пару слов, потому что не только он сам американец, но даже его родители уже родились в Америке, к тому же он не еврей. Хотя он лучше, чем десять евреев. А теперь я начну свой рассказ с самого начала и до сего дня. Когда я перешел границу, так мне нечего было кушать, и в кармане я имел всего два рубля, но я подумал себе, что Бог мне поможет. От Триестской пароходной компании пришел на границу человек в форменной фуражке, чтобы нас забрать с собой. Нас было двенадцать человек, и у тех одиннадцати у всех были деньги, и они купили себе фальшивые паспорта и билеты на пароход, и агент компании отвез их к поезду. Я тоже пошел с ними, потому что подумал себе, что это не повредит. Пойду, думаю, на всякий случай, посмотрю, как это едут в Америку. И вот остаюсь я один вместе с агентом, и он удивляется, отчего это я не еду тоже.

„У меня нет ни копейки“, — говорю я агенту. Он тут спрашивает, умею ли я читать. „Немножко, — говорю я, — но это все, что я могу“.

Ну что ж, чтобы долго вас не задерживать, этот человек нашел-таки для меня работу. Какую, спросите вы? В дни, когда прибывают дезертиры, я должен был ходить на границу забирать их, покупать для них всякую всячину и уговаривать, чтоб ехали в Америку, потому что это земля обетованная. Well. Я начинаю работать и даю пятьдесят процентов со своего заработка агенту, потому что я только младший агент. Он носит вышитую золотом форменную фуражку, а у меня есть только нарукавная повязка. Проходит два месяца, и я говорю ему, что хочу иметь шестьдесят процентов, иначе я бросаю работу. Он дает шестьдесят. Короче говоря, я знакомлюсь у своего хозяина с хорошей девушкой, имя ее Вега, и теперь она ваша невестка. Ее отец дал мне немного денег, чтобы я мог начать свое дело, а у меня все не идет из головы, как те одиннадцать отправились в Америку, а я остался здесь один. Ну так что, я говорю Веге: до свидания, в пароходах я кое-что понимаю, это ж по моей части, и еду себе в Америку. И вот я здесь, два месяца назад сюда приехала Вега, мы поженились и очень счастливы. Мак имеет наши фотокарточки. На первых порах я пришивал пуговицы к штанам, потом гладил их, а потом только стал вшивать подкладку в рукава и чуть было не стал портным, как все евреи в Америке. Но тут на одной экскурсии на Лонг-Айленд я познакомился с Маком, прямо у форта Лафайетт. Когда вы уже будете здесь, я покажу вам это место. С этого времени я начал работать с ним вместе, имели кое-какой гешефт. А теперь занялись страхованием. Я страхую евреев, а он — ирландцев, кроме того, я уже застраховал пару христиан. Мак передаст вам от меня десять долларов, купите себе на них кое-что в дорогу. Потому что я скоро пришлю вам, даст Бог, билеты на пароход.

Обнимаю и целую вас всех

Когда Мендл Зингер кончил читать письмо, в комнате наступила гулкая тишина. Она смешалась с тишиной знойного летнего дня, и всем членам семьи показалось, что они слышат голос блудного сына. Нет, с ними говорил сам Шемарья, там, в далекой-далекой Америке, где сейчас, наверное, была ночь, а может быть, утро. На какое-то время все забыли про сидящего здесь же Мака. Далекий Шемарья как будто заслонил его, он исчез, как исчезает посыльный, отдав письмо. Тут американец сам напомнил о себе. Он встал и сунул руку в карман штанов, как это делает фокусник, когда собирается проделать свой лучший фокус. Он вытащил бумажник, достал из него десять долларов и фотографии, на одной из которых был изображен Шемарья, сидящий с женой своей Вегой на скамейке в парке, а на другой — он один в купальном костюме на пляже, единственное и дорогое лицо среди десятка чужих лиц и тел, теперь уже не Шемарья, а Сэм. Деньги и карточки чужестранец передал Двойре, перед этим он внимательно оглядел их всех, как бы проверяя, кто из них заслуживает большего доверия. Двойра скомкала банкноту в одной руке, а другой положила фотокарточки на стол рядом с письмом. Пока она все это проделывала, все молчали. Наконец Мендл Зингер ткнул указательным пальцем в один снимок и произнес:

— Это Шемарья!

— Шемарья! — повторили остальные, и даже Менухим, который теперь уже был выше стола, громко загукал и обратил робкий взгляд косых своих глаз на фотокарточки.

И вдруг Мендлу Зингеру показалось, что чужестранец уже больше не незнакомый, чужой человек и что сам он понимает этот его странный язык.

— Расскажите что-нибудь! — сказал он Маку. И, будто поняв слова Мендла, американец раскрыл свой большой рот и принялся с веселым усердием рассказывать что-то. Как будто с большим аппетитом жевал что-то очень вкусное. Он рассказал Зингерам, что приехал в Россию для переговоров с торговцами хмелем — речь шла о строительстве пивоварен в Чикаго. Но Зингеры его не понимали. Раз уж он здесь, продолжал американец, он непременно хочет посетить Кавказ и подняться на ту самую гору Арарат, про которую он так много читал в Библии. Зингеры слушали рассказ Мака с напряженным вниманием выслеживающих добычу следопытов, пытаясь выловить из беспорядочно грохочущих звуков хоть одно знакомое слово. Сердца их затрепетали при слове «Арарат». Оно показалось им странно знакомым, но также и до ужаса исковерканным, это слово выкатилось из Мака с ужасающим опасным грохотом. Один только Мендл Зингер тихонько улыбался. Ему было приятно слышать язык, который стал языком его сына Шемарьи, и, пока Мак говорил, Мендл пытался представить себе, как выглядит его сын, когда он произносит такие же слова. И скоро ему показалось, что из весело разинутого рта чужестранца раздается голос его сына.

Американец закончил свое повествование, обошел вокруг стола и каждому пожал руку, крепко и сердечно. Менухима он быстрым движением поднял вверх, поглядел на его криво посаженную голову, тонкую шею, синеватые, безжизненные руки и кривые ноги и снова посадил его на пол с ласковым и задумчивым пренебрежением, точно хотел этим показать, что таким странным созданиям полагается сидеть на земле, а не стоять за столом. Потом быстрым широким шагом, слегка раскачиваясь и держа руки в карманах штанов, он вышел в раскрытую дверь, и вся семья вышла следом. Они приложили руки козырьком к своим глазам и глядели в залитый солнцем переулок, посреди которого шагал Мак. В конце переулка он остановился и приветственно махнул рукой.

Они еще долго стояли так, хотя Мак уже давно исчез. Они все так же держали руки перед глазами и смотрели в пыльное сияние пустой улицы. Наконец Двойра сказала: «Теперь он ушел». Тут, точно чужестранец исчез только сейчас, все вернулись в дом и, обняв друг друга за плечи, встали у стола, где лежали фотографии.

— Десять долларов, это сколько? — спросила Мирьям и принялась считать.

— Все равно сколько, — сказала Двойра, — мы на них ничего не будем покупать.

— Это почему? — возразила Мирьям. — Разве мы можем ехать в своих тряпках?

— Кто это едет и куда? — закричала мать.

— В Америку, — ответила Мирьям и улыбнулась. — Ведь Сэм сам написал.

В первый раз один из членов семьи назвал Шемарью Сэмом. Как будто Мирьям намеренно назвала брата его американским именем, чтобы придать особый вес его приглашению.