Рождение волшебницы

Золотинка видела, что, избавившись от порки, окончательно всех против себя восстановила. И может статься – кто знает! – многое было бы ей прощено, когда бы она доставила им это пряное развлечение: визги голой ведьмы под розгами.

Обидевшись на государя, старшина пустил дело на самотек. Свидетели и доказчики загалдели, мало слушая друг друга. Громкое бухтение слышалось там, где торчали из толпы два одиноких весла. На другом краю майдана возобладал пронзительный голос толпенича, бежавшего из столицы дворянина. Он имел что порассказать об ужасах ночного побоища, когда сторонники Милицы вырезали двадцать тысяч человек, не успевших высказаться в пользу внезапно возвратившейся на престол колдуньи. Месяц назад толпенич выпрыгнул из окна в одних подштанниках, не имея ни малейшего понятия, чьим сторонником он об эту пору является. За истекший месяц он успел приобрести и штаны, и убеждения, что и позволяло ему сейчас говорить так пространно и вольно.

Если резня в столице не возбуждала большого негодования против Золотинки, то только потому, верно, что происшествие с подштанниками было давно всем известно. Но выразительный рассказ кормчего с «Фазана» заставил круг примолкнуть.

– Ровно наваждение нашло, – уснащал происшествие подробностями моряк, – весла спутались, не гребут, ровно кто за корму хватил! И она вот, – он показал пальцем, все взоры обратились к маявшейся на бочке Золотинке, – бежит по воде, а головой лучи разбрасывает, голова сверкает, что твой фонарь. Глядите, правоверные, – скорбно сказал кормчий, выступая из круга и снимая шляпу. – Гляньте, я ведь вчера поседел. – В глубоком поклоне он явил народу заиндевевшие сединой волосы.

Гул негодования и сочувствия отметил это свидетельство. И пробудил ревность колобжегских законников, которым тоже не терпелось порассказать. Колобжане припомнили немало разительных подробностей Золотинкиного детства и юности, которые несомненно свидетельствовали, что рано или поздно малышка плохо кончит. Теперь-то она как раз и вошла в возраст, чтобы оправдать дурные предчувствия. Чего ж тянуть?

Трудно было защищаться от этого бессвязного гвалта – невозможно. Напрасно Золотинка старалась разобрать смысл горячих восклицаний, болезненно напрягалась уловить обрывки речей, тайное значение порывистых взмахов руки и сокрушенных покачиваний головой.

Старшина стоял фертом, подбоченившись, и с видом утомленного всезнания ожидал, когда потерявшая руководство толпа обратится к нему за посредничеством. Во всяком случае, он не видел умаления своих прав в том, чтобы позволить кругу немножечко пошуметь. Может статься, он находил это полезным для дела. И очень может быть, что не лишенный проницательности старшина с тайным удовольствием подмечал, как тяжко сутулится среди озлобленного гвалта великий государь. Юлий не поднимал глаза и перестал слушать, что толмачил ему Новотор Шала. Примолк и Новотор, не поспевавший за выкриками и восклицаниями.

– Да послушайте же меня! Меня послушайте! – ворвался в гомон толпы истошный вопль. Взломав границу круга, на майдан ворвался наряженный шутом юноша в красном колпаке с бубенчиками на заломленных матерчатых рогах; бубенчики тренькали у него и на поясе. И мало того, шут прибыл верхом на палочке, хотя не взнузданной и не оседланной. – Иго-го! – взвился он, подхлестнув самого себя и пустился вскачь вокруг майдана, вокруг кургана из кафтанов и опавшего знамени, вокруг Юлия, который провожал его сумрачным взглядом, старшины, который досадливо сплюнул. – Слушайте меня, наперед вас понял! – кричал он во все горло. Наконец, со звонким ржанием осадил он себя перед старшиной. – Ну так, я теперь понял! Спрашивайте меня!

Старшина, презрительно дернув щекой, не удостоил шута словом, зато откликнулся круг.

– Ну и что же ты понял, дурья твоя башка? – крикнула красная рожа в расстегнутом на голом пузе кафтане.

– Понял я, что вы хотите малютку повесить! – вскричал шут, встряхивая для убедительности головой; бубенчики звенели не умолкая. Что-то уморительно подлинное, истовое было в ухватках шута, отчего кое-кто прыснул. Так до конца и не определившись, как же себя вести, не без внутреннего сопротивления решился вступить в разговор старшина.

– А кто в этом сомневался? – сказал он, скривив рот.

– Я!

В испуганном шутовском признании было нечто и от покаяния – мало кто не улыбнулся. Но как ни краток был этот миг перепада чувств, его хватило юноше в дурацком колпаке, чтобы бросить Золотинке особенный взгляд. В этом взгляде было пристальное внимание и хладнокровие, нечто такое, что отозвалось в душе внезапной надеждой.

Значит, он хочет меня спасти, поняла она.

– Зачем же ты сомневался? – с нарочитой ленцой спросил старшина.

– Тебе и вправду хочется это узнать, Рагуй?

– Да, я хочу знать, скажи, – отвечал Рагуй, как звали, очевидно, старшину.

С проницательностью отчаявшегося человека Золотинка чувствовала, что скомороху нечего сказать, наудачу он оглашает воздух словами, такими же звонкими и бессмысленными, как треньканье бубенчиков. Притихшая толпа слушала, но сколько будет она слушать?

– Спрашивай! – хмыкнул старшина, тронув кончик обвисшего уса. Он чувствовал себя огражденным от всякого шутовского глумления. Мрачное и строгое дело, которому они были преданы всем кругом, служило ему защитой.

– Скажи мне, Рагуй, храбрейший из храбрых, отчего это тебя до сих пор не повесили?

– Дурацкий вопрос, – ответил старшина, отгораживаясь пренебрежительным движением руки.

– Тогда вздерните меня на гнилом суку!

– За что же мы тебя будем вешать?

– А за то, что дурак.

– Разве за это вешают?

– А за что вешают?

– Ты будто не знаешь!

– Знаю.

– Чего же спрашиваешь?

– Есть за что, а не вешают. Вот и удивляюсь.

– Кого не вешают?

– Да меня же!

– А тебя есть за что?

– Есть.

– Ну так признайся, мы живо повесим. За этим дело не станет.

– А стыдно говорить. Я стесняюсь.

– Чего же ты тогда хочешь?

– Чтоб кого-нибудь повесили.

Старшина побагровел, словно подавившись словом. А в кругу послышался громогласный уже смех. Непонятно, над кем смеялись.

– Дурак дурака и высидел! – проговорил Рагуй после затянувшегося молчания. – Ты вот что: шутовские разговоры прибереги для базарных балаганов!

Юноша истово кивал, соглашаясь, толпа продолжала смеяться, каждое слово старшины встречала смешками, а тот терял самообладание, не понимая причину веселья. Смешон был дурак с неподдельной страстью в горящих воодушевлением темных глазах, в изломе подвижных губ, во всем выражении восторженного лица, вовсе не дурацкого. Преуморительная печать искренности в облике шута сама по себе уже вызывала потешное оживление, источник которого трудно было даже уразуметь.

– Это что вам, балаган? – подхватил шут, едва старшина приостановился. – Это вам не балаган! Не слушайте меня, заткните уши! Заткните мне глотку! – толпа откровенно потешалась. – Не слушайте дурака! Берегите свой ум! Не надо расходовать его слишком щедро! Умный всегда припасет что-нибудь на черный день. Берегите свой ум и не показывайте его зря лицам подозрительным и недостойным. На всех дураков ума не наберешься!

На этом восклицании скоморох перевел дух, но и самой недолгой заминки хватило, чтобы достигнутое с таким трудом равновесие поколебалось.

– Кончай базарить! Не до шуток! – выкрикнули в толпе среди смеха.

– Убирайся! – грубо велел старшина и обрушил налитой кулак – жалобно звякнув бубенчиками, скоморох брякнулся на истоптанную землю, как сломанная кукла.

От боли разинув рот, Золотинка заткнула его рукой. Подался на полушаг Юлий. Притихла толпа – кто видел. Грянувшись, скоморох застыл, как убитый, подвернулись деревянные руки и ноги.

– Ой! – вымолвил кто-то упавшим голосом.

И юноша, мгновение назад бездыханный, подскочил с широкой улыбкой на лице.

– Раз! – вскричал он.

– Два! – возразил Рагуй.

Опять сбитый кулаком, шут мотнул руками и зазвенел наземь.