Рождение волшебницы

– Книга, – молвила она, не поднимая глаз.

И впрямь, она держала в руке маленький томик.

– Государь, вы забыли свою книгу, – пояснила она. Голос ее казался сладким вздохом. – Вы читали и забыли в малом серебряном покое.

– Ах да! – оживился Юлий. – Точно!

Тогда, все так же не поднимая взора, она протянула томик, но с места не сдвинулась, хотя разделяли их добрых четыре шага, а Юлий тоже не поднялся навстречу. Она держала книгу ослабленной рукой, глаза нельзя было видеть. Никто больше не проронил ни слова, и так продолжалось долго, бессмысленно долго.

Быть может, когда бы она сделала шаг, чтобы положить книгу на стол, она бы ушла, ничего больше не оставалось бы как уйти, а Юлий, оправившись от замешательства, раскрыл бы заложенную страницу.

Но она не двигалась, как зачарованная, и незаконченный, невозможно остановленный миг требовал разрешения.

Юлий поднялся. Он обхватил ее сразу грубо и сильно, жестоко прижимая к себе всем телом, – книга хлопнулась на пол, и губы слились…

Милава ускользнула в полутьме, на пороге приложила палец к губам и улыбнулась, обещая испытанное счастье еще много и много раз. Юлий не удерживал. Но только утром, проснувшись с ощущением чего-то скверного на душе, он почувствовал в противоречии с приятными испытаниями ночи необыкновенную гадливость. Не сказать, чтобы его мучила вина или угрызения совести, это было даже нечто большее, нечто иное, во всяком случае, – тошнота, которую вызывает у чувствительного человека нечистоплотность.

Десяти дней как не бывало, со страстной истомой в сердце Юлий вспомнил так похожую на Золотинку седую девушку и застонал, вытягиваясь на постели. Десять дней передышки не только не прибавили ясности, но вконец запутали то, что представлялось до сих пор достаточно очевидным. Иного, впрочем, и не могло быть, потому что тревоги Юлия относились к той области человеческого духа, где невозможно решить дело одними мыслительными операциями, и где, может быть, добавим, вообще невозможно «решить дело». По видимости, Юлий недостаточно отчетливо это понимал.

Вошел дворянин из суточного наряда. Казалось, – хотя это было совершенно исключено – он многозначительно ухмыльнулся. Не имея сил встретить безмятежный взгляд Милавы, содрогаясь от новых записок Золотинки – за спиной дворянина чудилась ему доверенная посланница со свежими наставлениями крупным неровным почерком, – изнемогая в душевной смуте, Юлий чувствовал малодушную потребность бежать от всех разом.

– Я уезжаю на охоту, – сказал он дворянину вопреки всем прежним своим намерения. И соврал уже без всякой необходимости: – Давно собирался.

Повидавшись с доверенными боярами и сделав необходимые наказы, Юлий уехал к вечеру. Гонимый душевной смутой, он оказался так далеко от столицы и от всякого жилья, что не было и речи, чтобы возвращаться и вообще искать какой-либо ночлег, кроме того, что можно найти на охапке сухой травы под плащом.

Костер затушили, спутники, угадывая настроение государя, примолкли, слышен был только лес, умиротворенные шорохи чащи. Закутавшись в плащ, Юлий глядел на звездное небо, тоже тихое и покойное, неизменное что вчера, что сегодня – вечное. Глядя в эту вечность, невозможно было понять, сколько времени прошло с той поры, как Юлий, бежав от Обрюты, смешался с толпой бродяг. Он переставал различать, где он и кто, что было сном: дорога или дворец, пропахшее потом рубище или надушенные кружева. Все было сновидением и все действительностью – и Золотинка, и заслонившая ее девушка с белыми, призрачными волосами.

Прошлое путалось с настоящим, реальность с дремой… Колючую россыпь звезд покрыла ломаная тень, в очертаниях которой нетрудно было узнать змея. Юлий понял, что придется сражаться. В руках не было ничего, кроме метлы – коротко остриженного пучка березовых прутьев на длинном древке.

Покрывая собой полмира, змей навалился мраком. Несколько остервенелых ударов метлой обратили покрытую броней гору в чучело из лозы и рогожи, но упрямое чучело, несмотря на зияющие раны, продолжало двигаться – на колесах.

Подделка. Подлог. Он это понял, и чучело вновь обратилось змеем. С бешенством ярости и отчаяния, схватив метлу, как бердыш, он огрел чудовище поперек шеи, перебил крыло, саданул в брюхо – броня лопалась, обнаруживая пустое нутро, и Юлий уж знал, прежде чем увидел, что в сплетенном из лозы брюхе таится Золотинка – то ли проглоченная, то ли сама змей. Знал, но продолжал крушить без разбора.

Она закрылась руками, и он попал по рукам, потому что никакого змея уж не было. Он хотел закричать, чтобы проснуться, и, может быть, закричал, но проснуться все равно не сумел и сказал с необыкновенным бездушием:

– Отойди, не мешай!

Она исчезла. Или обратилась в змея, и змей – гора чешуйчатой брони – надвигался на Юлия. Вместо метлы в руке его оказался меч, он ударил по звенящей чешуе и попятился. Еще удар – Золотинка, зажимая смертельную рану, упала. Юлий немо вскричал, опять понимая в этот ужасный миг, что спит и что надо проснуться.

– Не ори, – сказала Золотинка довольно спокойно, несмотря на разверстую мечом рану.

– Но я люблю тебя, – сообщил Юлий не к месту.

– Пустяки! – отмахнулась седая девушка, имея в виду и любовь, и рану. – Ты принимаешь меня за кого-то другого.

«Ага! – сказал он себе, понимая, что это важно. – Ага! Вот оно что!» – отметил он, стараясь запомнить эту мысль накрепко, чтобы не забыть ее, когда проснется. «Она призналась. Я принимаю ее за кого-то другого».

И действительно, это была Милава. Совершенно одетая, в то время как Юлий оказался без штанов и в слишком короткой рубашке, не прикрывающей того, что следует прикрывать. Вокруг были люди, которые не замечали этого безобразия. Он тоже делал вид, что ничего не произошло, и даже не закрывал срама горстью, чтобы не выдавать себя. Однако мучительный стыд его немногим уступал едва только пережитому ужасу.

Оказалось, что это заседание государевой думы. И думный дьяк, бросив на него сострадательный взгляд, перешел к следующему вопросу.

– Вот эта женщина, – сказал он, указывая рукой на Милаву.

Юлий принимал царственный вид, насколько это, конечно, возможно, не имея на себе штанов и вообще ничего ниже пояса. Щеки его пылали огнем, но дьяк уже очинил перо и обязан был пустить его в ход.

– Хочу, чтоб ты меня понял, – обратилась к Юлию Милава, от который пахло лекарственным снадобьем против ушибов. Думный дьяк записывал речи истицы в огромную книгу. – Хочу, чтобы меня понимали! – повторила женщина, пьяно улыбаясь.

Но это невыносимо: все одеты, а Юлий – нет. Его знобило: если рубашкой нельзя прикрыть зад, то ужасно холодно.

Он заворочался и со стоном разомкнул глаза…

Очень холодно. Небо чуть-чуть светлее темного леса, ночь на исходе. Белиберда, с облегчением понял Юлий, просто кошмарная белиберда. Но было и нечто важное. Да! Он отчетливо вспомнил, как сделал заметку в памяти: не забыть!

«Я не та, за кого ты меня принимаешь», – вот что услышал он во сне.

Вещий сон ничем не помог Юлию, однако, когда время приспело, всякий шаг ведет к цели, – туда, куда влекут человека и порядок вещей, и собственное его неразумение. Еще два дня Юлий таскался по лесным дебрям, а на третий, возвращаясь в столицу зеленым берегом Белой, свернул на пронзительный шум и гам, который доносился с широкой, открытой на реку луговины.

На берегу бродячие лицедеи стояли табором человек на семьдесят. Иные возились у костров, поскольку время шло к обеду, другие – мужчины, женщины и дети – изощрялись в своем искусстве. Торопливые напевы гудков, причитания голосистых дудок, бодрые переклички барабанов и зловещие завывания волынок создавали такую катавасию, что ревел медведь. От обиды, быть может, – привязанный к дереву, он оставался не у дел. Тем обиднее ему было, что в нескольких шагах от него две обезьяны ходили в свое удовольствие на ходулях. Еще одна, барственно развалившись, раскачивалась в нарядных качелях, подвешенных к высокой ветке дуба. Еще две – о, боже! – играли клюшками в мяч. И, наконец, – верх блаженства! – маленькая обезьянка устроилась на конце длинного шеста, который скоморох, задрав голову, удерживал без помощи рук на подбородке.