Рождение волшебницы

– Я оборотень, она меня превратила… – женщина не успела договорить, как Юлий силой увлек ее прочь от скалящих зубы любопытных.

Они пошли бок о бок, искоса поглядывая друг на друга.

– Кто ты? – неверным голосом произнес Юлий, когда они оказались в каком-то мрачном и темном переулке.

– Юлька! Жена я твоя! Юлька! Прости меня! – сорвалась спутница и бросилась ему на грудь. В неловких объятиях, не выпуская и повод лошади, Юлий придерживал ее, не смея ни оттолкнуть, ни прижать ее к себе, не целовал и не отвергал поцелуев. – Прости меня, дуру! – рыдала она в голос. – Столько я глупостей натворила! Нет мне прощения никогда – я тебя потеряла!

«Я тебя потеряла!» – это было так сродно тому, что ощущал с неизбывной болью Юлий, что нашептывала ему его больная совесть, что он охнул и прижал покалеченную чужим обличьем Золотинку со всей силой обнаженного чувства. Горько и страстно целовал он глаза, рот, синяки и ссадины.

– Нет мне прощения, – частила она свое. – Если б ты знал, что я тебе сделала! Нельзя меня жалеть, не жалей! – говорила она в бреду, и каждое слово это обжигало Юлия. – Прибей меня, прибей! – стонала она. – Я не хочу жить! Оставь милосердие, все оставь! О, Юлий! Юлий! Забудь меня, как дурной сон!

При этом она цеплялась за него обеими руками, всеми пальцами и ногтями. Ничем, кроме вызванного горем помрачения, нельзя было объяснить поразительного противоречия между действиями Золотинки и словами.

– Как это случилось? – спросил Юлий.

– У нее Сорокон.

– Сорокон, тот самый?

Обращенная в черти что жена обвилась вокруг мужа так цепко, что Юлий не мог высвободиться.

– Все дело что, в Сороконе? Тот самый изумруд, что попал к Рукосилу? – допытывался он.

– Она околдовала тебя, – всхлипнула чужая Золотинка, вытирая грязные, в слезах щеки.

Околдовала! Боже мой! кому ж это знать, как не Юлию! Околдовала! Зачем седовласая подделка кажется тебе роднее униженной чужим обличьем жены? Зачем же ты помнишь ее и сейчас?

Вот это и есть вина.

В смятении Юлия было нечто нечистое, нечто такое, чего нельзя было бы не заметить, если бы Зимка и сама не страдала нечистой совестью. Мучительно разбираясь с собой, Юлий, в свою очередь, не видел того странного, недостоверного, что крылось в кликушеском надрыве пострадавшей от колдовства жены.

Зимка не понимала Юлия. И все же успела она сообразить, что выходит как-то совсем не то, чего ждала она и боялась, содрогаясь в предчувствии встречи. Растерянный, несчастный, ошеломленный, не походил он на мстителя за поруганную любовь. Нисколько не походил. Не слышала Зимка упрека, не видела, не ощущала презрения и насмешки, ничего такого, что выходило ей по заслугам, ничего того, что переживала она в угарном своем горе.

И Зимка опомнилась вдруг, трезвея. Дикая надежда всколыхнула ее.

– Дело-то все в Сороконе, – твердила она, пытливо поглядывая на мужа. – Великий волшебный камень. Как попал он к ней в руки, это надо было бы еще дознаться. Опять преступление… кровь.

– Но кто же она, кто? – оборвал Юлий, до боли сжимая женину руку.

Тут-то Зимка и онемела. Понадобилась ей вся ее не бывшая еще в употреблении хитрость, чтобы не выдать растерянности. Она глубокомысленно молчала, тщетно пытаясь понять, кто тут из них рехнулся. Надобно было, очевидно, держаться определенного. Чего-нибудь постоянного и попроще. Чего-нибудь уже установленного и признанного.

– Она тебя околдовала, – значительно повторила Зимка. – Если достанешь Сорокон, если заберешь у нее Сорокон…

– Я понял! – воскликнул он со страстью. – Я сделаю все, чтобы тебя спасти.

– Он у нее на груди. Под платьем. Она его не снимает, никогда.

– На ковре кровь! – бросил он злобно.

И опять Зимка испуганно обомлела.

– Мы боролись, – пролепетала она.

– Я понял! – махнул он кулаком. – Но как к нему подступиться, к Сорокону?

Это походило на издевательство. Зимка отстранилась и поглядела на мужа оценивающим взглядом, в котором прорезалось что-то враждебное, если не презрительное.

– Я думаю, – молвила Зимка тихо и внятно, – она сама предоставит тебе случай подступиться к Сорокону. За этим дело не станет. А ты уж тогда не забывай, зачем пришел. Вот и все.

Она ждала его в библиотеке. В одиночестве за книгой, которую давно уж нельзя было читать – в окнах догорал закат.

– Я сижу здесь, скучаю, – сказала она милым голосом, в котором послышалась улыбка. – Так и думала, что первым делом ты заглянешь в библиотеку…

Она как будто замялась, не договорив, но Юлий понял: и я увижу тебя на полчаса раньше, чем в любом другом месте. То искреннее, славное, что звучало в голосе, было ложью. Но очарованный Юлий не чувствовал этого. Он знал. Юлий об этом помнил. И понуждал себя помнить.

Золотинка понимала толк в волшебстве. Юлий нет. Поэтому… поэтому он сделал два шага и остановился в головокружительной слабости. За спиной, за поясом штанов, холодило железо: он перепрятал нож, прежде чем переступить порог. Заговоренный против обаяния оборотня нож.

Раздражая в себе решимость, он заметил, что девица-оборотень вырядилась в белое, как невеста. Гладкое белое платье, перетянутое в стане и пышно раскинутое по диванчику, белые под стать шелку волосы, белесая роса жемчуга… Была она обманчиво безупречна, как призрачное видение. Призрак это и был.

– Темно, – глухо сказал Юлий, опираясь обеими руками на легкий столик, который загораживал девушку.

– Позвать людей, чтобы внесли огня?

– Да… свечи.

Но никто никого не позвал, оба молчали, и от этого возникало взаимопонимание, которому нельзя было верить. Кажется, он слышал ее сдержанное, затрудненное дыхание. И стучало сердце, неясно чье.

Прошел целый век, когда она с трепетной осторожностью тронула его руку, что опиралась на мерцающую, словно ночное озеро, столешницу. Жесткое и непримиримое, что копил в себе Юлий, размягчалось, разлитый в душе холод обращался жаром, как это бывает в ознобе. Он нагнулся, перенял ее покорную пясть и поцеловал, перебирая губами растерянные, безвольные пальцы. Глаза ее скрылись под ресницами, такими же темными и густыми, как брови, несмотря на выцветшее сено волос.

С режущим ухо скрипом двинулся по полу столик. Наверное, Юлий отодвинул его ногой – не стало препятствия. И все равно оставалось нечто… неосязаемая среда, в которой вязли они оба.

– Отовсюду вести, – хрипло сказал Юлий. – Волнения законников в Колобжеге. Вожди законников собирают представителей всех разбросанных по стране «согласий».

– Ну и что? – прошептала девушка. Ее рука, которую он прижимал к губам, дрогнула, но не ускользнула.

– Среди бояр ропот. Поговаривают поднять владетельское ополчение, – продолжал Юлий после долгого, беспамятного, промежутка. Но девушка – удивительное дело! – не забыла и даже как будто обрела голос:

– Нужно опираться на законников. Их требования совершенно справедливы. Нужно искать поддержки законников и править с их помощью.

Юлий ощутил легкое пожатие пальцев.

– Где-то ты нахваталась… – проговорил он, опускаясь с застывшей улыбкой на пол… и погрузил лицо в скользкий холодный шелк меж колен девушки. Рука его бережно и медлительно, словно опасаясь спугнуть недоверчивое существо, забралась под подол, нашла обтянутые чулком гладкие крепкие икры. Мучительная нежность прикосновения заставила затаить дыхание… – республиканских воззрений? – прошептал он в колени.

– В Республике, – ответила она слабым как эхо вздохом.

Юлий пошевелился в изнеможении, поглаживая щекой колено, глубже зарываясь лицом в шелк… заставляя ноги раздвинуться…

– Если… – проговорил он, – слушать законников… придется… раздать народу… все платья… останешься голой.

– Раздам… – едва слышно простонала она.

«Люблю!» – чувствовал Юлий болью. Сердце зашлось. Пылающее лицо тонуло в прохладном и смятом шелке, что прикрывал меж раздвинутых колен лоно…