Рождение волшебницы

Некий восторженный ужас заставил гайдука забыть приличия, он ворвался к государыне без доклада, но великая государыня Золотинка имела дар вразумлять и самых восторженных, и самых испуганных. Она смутила малого несколькими холодными словами и выслушала его, не выказывая чувств.

Особого самообладания, впрочем, от Зимки и не потребовалось. Пусть это покажется поразительным, но она почувствовала облегчение, когда узнала сногсшибательную новость, что «все погибли». Конечно же, не самая смерть дворян и множества простого народа была причиной столь примечательного душевного движения. Слованская государыня сохраняла достаточно человечности, чтобы вздохнуть о гибели стольника и других известных ей в лицо витязей. Но после ночи полнейшей неизвестности и самых невероятных предположений не худо было наконец вернуться к определенности. А смерть – это самая определенная на свете вещь.

И потом, рассуждала Зимка, блуждающий дворец – такая потрясающая штуковина, что покроет всё, все недоразумения, странности и нескладицы этой ночи. Блуждающий дворец задаст головоломку даже такому прожженному чародею, как обратившийся в Видохина, а затем объявивший себя Могутом Рукосил. И понятно, заранее понятно, что эта зловещая, загадочная напасть, болезненная опухоль земли, не имеет ни малейшего отношения к пигалику. Не имеет отношения к пигаликам вообще, как таковым, к пигаликам-лазутчикам и пигаликам-изгоям, к пигаликам связанным, посаженным на конюшню и оттуда бежавшим в особенности. Следует успокоиться на этот счет. Если Зимка чего и нагородила непотребного, то кто-то тут неподалеку нагородил много больше.

– Едем! – решила Лжезолотинка, едва дослушав сообщение гайдука. – Я хочу посмотреть сама! Что это за дворец и что от него осталось.

Последний из имевшихся под рукой дворян – Ярыш – теперь отвечал за все, и он пробовал возражать. Этот дородный, не весьма расторопный и отнюдь не склонный к легкомысленным предприятиям дворянин испытывал большие неудобства от необходимости настаивать на своем и вступать в пререкания с государыней. Однако ж он набрался мужества заявить, что при нынешнем положении дел самое разумное и основательное – незамедлительно возвращаться в Толпень, выслав вперед нарочного с подробным известием о событиях ночи.

Прежде Ярыш, незначительный человек в дворцовом обиходе, не имел доступа к государыне, и тем хуже приходилось ему сейчас: трудно было убедить своевольную и порывистую в решениях великую княгиню Золотинку. К тому же Зимка-Золотинка имела свои собственные, неведомые Ярышу соображения, что, понятно, не облегчало тому задачу. Теперь ее помыслы обратились к хотенчику. И в этом смысле следовало, пожалуй, благословить случай, который избавил ее от лишней опеки. Случай же подсказывал Зимке образ действий: чем больше путаницы, тем лучше. Жгучее любопытство, которое вызывал в ней резвый и жизнерадостный хотенчик, любопытство, замешанное на страстной надежде какого-то невиданного освобождения, какого-то нечаянного счастья, возбуждало Зимкину волю, и хитрость ее, и отвагу, и воображение – все самые лучшие и худшие ее качества. И, конечно же, не Ярышу было выстоять против опасной смеси страстей, которую таила в груди государыня.

Зимка охотно позволила снарядить в столицу гонца, а затем, невзирая на повторные возражения Ярыша и кисло-сдержанные уговоры Малморы, велела ехать, куда велено.

Три тяжелые колымаги восьмериком и шесть подвод с кладью составили долгий, непомерно растянувшийся поезд, что особенно беспокоило угнетенного ответственностью Ярыша. Он держался большей частью обок с каретой государыни, но суетливо поглядывал вперед и назад, пытаясь отыскать взглядом подчиненных ему витязей. Одного впереди и одного сзади – так далеко в блеклых клубах пыли, что последнего Ярыш ни разу и не видел с тех пор, как покинули корчму.

Навязчивые намеки дворянина на разбойников и лихих людей нимало не занимали возбужденную тайными помыслами Зимку. Задернув занавески, она извлекла припрятанный в ларце хотенчик и запустила. Верткая, как щенок на привязи, рогулька тыкалась в задний правый угол кузова. Зимка не могла понять, куда же указывает хотенчик, кроме того разве, что не туда, куда движется карета. Приходилось однако до времени терпеть и это, унимать хотенчика и собственное слишком прыткое сердце. Тут Зимка бросила взгляд на переднее сидение, где привыкла видеть молчаливую Лебедь, и удивилась, что княжны нет. Она раздражительно позвала в окно Ярыша.

– О боже! – тотчас же испугался Ярыш. – В задней карете ее нет… Осталась в корчме?

– Скачите, узнайте! – бросила Лжезолотинка сердито.

Добросовестный Ярыш помчался назад через поле, лошадь взбивала в зеленях легкую пыль.

Зимке никогда не приходилось заботиться о дороге, она давно оставила мысли о хлебе насущном и о ночлеге и не придавала никакого значения тому, что растянувшийся на полверсты поезд остался без распорядителя.

Безобразная и до того дорога потерялась в полях (а надо заметить, что великая слованская государыня понятия не имела, что иные дороги имеют свойство без видимой причины сходить на нет, ей казалось, что всякая дорога, раз начавшись, обязана куда-нибудь да привести), поезд двигался без пути. Вокруг тянулись куцые перелески и запустелые, в чудовищных сорняках, в колючках пустоши… В этих-то сомнительных обстоятельствах великая слованская государыня и высмотрела витязей: два человека при мечах и в медных полудоспехах пробирались среди бела дня полем навстречу поезду. Небольшой, золоченой меди, нагрудник и желтый, с отметинами, кафтан, а потом уж острая черная бородка помогли Зимке опознать Взметеня. Она вскрикнула.

– Доброе утро, великая княгиня! – подошел Взметень. Он был без шлема и без шапки, потрепанный и оборванный. Товарищ его, юноша с неопределенной растительностью на щеках, выглядел столь же занятно.

– Ха! Крепко же вас, господа странники, стукнуло! – засмеялась Лжезолотинка, искренне обрадованная, что видит стольника живым. Странники же глядели столь строго и важно, что Зимка окончательно расхохоталась и вынуждена была бороться со смехом, чтобы кое-как продолжить: – Мне… мне… сказали, вас всех там прихлопнуло! Вместо этого, видите ли, топают себе, никого не замечают. – Лжезолотинка выпрыгнула из кареты, не дожидаясь, пока гайдук спустит подножку.

– Ну, рассказывайте! – продолжала она, оказавшись на твердой земле. – Все-все-все! Были вы во дворце?

– Были, – поклонились витязи, не выказывая расположения к веселью.

– А! И сама вижу: были! – тараторила она, заметив на лбу у юноши черный, со следами запекшейся крови, синяк. – Ну, что обалдели? Рассказывайте! Я все хочу знать!

Зимка втайне гордилась своим открытым нравом, так что, желая изъявить стольнику Взметеню расположение, свойски толкнула его в плечо.

– Простите, великая княгиня, – строго отвечал Взметень, – мы ищем принцессу Нуту. Говорят, она в эту сторону шла. Есть надежда быстро ее нагнать – нам нельзя задерживаться.

– Вот еще! – прыснула Лжезолотинка. – Какая там теперь Нута, бросьте, Взметень! Вы слишком уж исполнительны.

Но стольник едва слушал. Он наклонился к земле, чтобы вырвать пук неубранной прошлогодней пшеницы, обратившейся в почернелую солому. Потом, расправив и поровняв чахлый пучок, разорвал его на глазах несколько опешившей Лжезолотинки и бросил ей под ноги.

Зимка сообразила – где-то она слышала, – что обряд преломления соломы (сила солому ломит!) означает отказ от службы… означал когда-то в древние, даже в дремучие времена. Трудно было только поверить, чтобы стольник Взметень, благоразумный и ловкий придворный, вспомнил вдруг ни с того ни с сего праотеческие забавы… Оказалось все же, он отлично их помнит:

– Госпожа великая княгиня, – объявил Взметень ровным, но ясным и сильным голосом, который слышали даже оставшиеся на конях ездовые и кучера на козлах, слышали Малмора и сенные девушки, слышала прислуга, – не надейся на нас, уже бо есмы отныне не твои, и несть есмя с тобою, то на тя есмы.