Рождение волшебницы

Новенькие бросаются в глаза, была замечена и принцесса. Лохматый парень – отвислые щеки придавали его мясистой ряшке какой-то квадратный очерк – подсел на примятую траву, моргнув подслеповатым глазом. Один глаз, распухший, у него слипался, зато второй шнырял вовсю: парень приглядывался, пытаясь уразуметь, кто перед ним: ребенок или женщина?

– Ты чья? – спросил он, подмигивая слепым глазом, что, видимо, ничего не значило.

Нута ответила, что она служанка из харчевни Шеробора.

– А Шеробор кто? – насторожился парень.

Шеробор был хозяин харчевни, где прежде служила Остуда, так ее зовут, Остуда. Теперь она от Шеробора ушла, не поленилась растолковать Нута.

– А-а! – понял парень. – Ну так ты моя баба будешь. Как раз по размеру, – подмигнул он.

– Как?

– Как, как! Вот так. Моя женщина. Со мной пойдешь.

– Ну нет! – Нута вырвала руку, не особенно, впрочем, испуганная.

Тотчас, без малейшего зазора между словом и делом, он заехал принцессе в щеку – кулаком, и когда она шатнулась, изумленного взора не отводя, добавил для верности еще раз.

Потом оглянулся:

– А, Ржавый! Иди сюда. Купи у меня бабу.

– Это баба? – пренебрежительно отозвался Ржавый, плешивый, но бородатый мужик с брюшком.

Когда, в задумчивости оценивая товар, он почесал ногу об ногу, ошеломленная Нута – в голове у нее гудело от тумаков – приметила, что башмак у покупателя без подошвы, из-под головки выглядывают грязные пальцы ступни, которыми он и чешется. – Много не дам. Такие бабы в базарный день десяток… – начал он уж хаять товар, принимаясь за дело не в шутку.

– Дай что-нибудь. Все равно что, – перебил его продавец и подмигнул.

Ржавый крякнул и молча полез за пояс, в какой-то заплесневелый кошелек, близкое подобие настоящего, и долго там шарил, пока не извлек обломок деревянной гребенки, который и кинул наземь, продавцу под ноги.

– Дай еще, мало, – торопливо сказал тот, поднимая гребень. – Дай кафтан.

– Вот тебе кафтан! – показал Ржавый фигу. – За кафтан я три таких бабы тебе в порошок сотру.

– Дай башмаки!

– А черт с тобой! – неожиданно согласился Ржавый и уселся стаскивать башмаки.

Все у них делалась с бессмысленной быстротой, словно они летели с горы и на лету торопились покончить счеты, казалось Нуте. Она и сама летела, кувыркаясь так, что перехватило дух и слова не вымолвишь.

– Владей! – мигнул патлатый, толкнул женщину к новому ее хозяину и, широко зевнув на прощание, удалился с довольно верным подобием башмаков в руках.

Плешивый купец оглядывал приобретение с некоторым неудовольствием, словно сейчас сообразил, что переплатил, да вспомнил о кое-каких упущениях, вроде необходимости запастись уздой или привязью для удобства обращения с девушкой.

– Вот, – сказал он, впрочем, миролюбиво, – башмаки за тебя отдал. Должна это понимать.

– Напрасно вы отдали башмаки, – в тон ему отвечала Нута, вставая.

– Хотел как лучше, – поспешил объяснить купец; здравомыслие маленькой женщины приятно его удивило и порадовало. – Чтобы без разговоров. Продал, так потом не суйся, верно я говорю?

– У меня нож, – возразила маленькая женщина. Она полезла в карман передника и точно – достала источенный кухонный ножик с засаленным черенком. – Только сунься! Если вы ко мне сунетесь, я зарежусь. Или вас зарежу. Скорее всего, вас. – Лишь два или три слова выдержала Нута принятый поначалу тон, напускное спокойствие дорого ей далось – дрожь перехватила горло, маленькая женщина продолжала звенящим, исполненным страстной силы голосом.

– Ты это брось! – испугался купец, дернулся схватить девушку за руку и отступил.

– Люди добрые! – заголосила Нута в каком-то кликушеском беспамятстве. – Что же такое делается? Как же это так? Вольные люди… вы хотите меня купить? Что же такое? Как?

Истошные вопли мессалонской принцессы хотя и заставили бродяг оборачиваться, не произвели, однако, особого впечатления. Оборванные мужчины и женщины грудились у костров, подсовывая в огонь палки, едва очищенные от листвы ветки с нанизанными на них кусками конины.

– Дай ей в ухо, чтоб не визжала! – советовал кто-то.

– Заткнись, пусть говорит, что тебе? – огрызался другой.

Понемногу народ, прихватив вертела с мясом, подтягивался поближе.

– Стыдно вам, стыдно, – жарко говорила Нута, озирая измазанные кровавым соком губы, жирные щеки, тусклые лица. Каждое слово она подтверждала убедительным взмахом ножа, что удерживало красного от злости и унижения купца на расстоянии. – Я, когда служила в харчевне, смотрела: вот вольные люди идут. И так сердце защемит сладко, что вольные люди есть – ничего не боятся, бредут, куда их ветром влечет, и довольны уж тем, что живы. Думала про себя: ведь тоже смогу! Станет невмоготу – уйду. Тягостно на душе, муторно, а все ж таки не у последней черты стою, есть ведь и дальше что-то… Вот как я думала, с завистью я на вас смотрела!.. Ой, да что там! Больше и говорить нечего, когда и здесь нет свободы!.. Все вы покалеченные, последнее свое потеряли! Последнее!

Если нашлось во всей этой урчащей, жующей стае десяток людей, которые понимали, отчего в голосе исступленной женщины звучали уже и слезы, то все они были тут.

– А ведь и в самом деле, братцы, неладно как будто выходит! – громко заметил один из тех, кто понимал. Усатый молодец в короткой накидке на плечах. Кривой мечик или кинжал за поясом тускло посвечивал сквозь продранные ножны. Рваные и обрезанные, может быть, штаны не покрывали даже колени, почему и видны были могучие узловатые икры. Усатый малый успел уже, как видно, уяснить себе существо дела.

– Я купил ее! Заплатил я! – выходил из себя багровый от обиды купец, взывая к жующим, лоснящимся рожам. – Купил! Никто не лезь! Мое дело! Я сам ей шею сверну, стерве!

Доведенный до бешенства, он кинулся на Нуту, как раз вовремя, чтобы перехватить руку и нож прежде, чем женщина успела его оцарапать. Потешная схватка толстобрюхого бородача с маленькой, словно ребенок, девчушкой заставила зазевавшихся поспешить, народ сбегался на шум, оставив даже и мясо.

– Расступитесь, ни черта же не видно! – слышались озабоченные голоса.

Однако усатый молодец в оборванных выше колен штанах обошелся и без света.

Бог знает как разглядел он в этой визжащей кутерьме, кто сверху, а кто внизу, кто прав, а кто виноват, и все ж таки не промахнулся: несколько поспешных тумаков отвесил он лысине и жирным плечам, а когда не хватило и этого, ударом ноги оглушил. Плешивый отвалился, истерзанная девчушка отползла прочь и сразу же принялась шарить в траве, отыскивая нож.

Плешивый остервенело бранился, но драться уже не лез.

– А в самом деле непорядок! – говорил между вздохами усатый молодец и по праву победителя заставил толпу слушать. – Что мы, изверги какие торговать женщинами? – Он подал принцессе руку, помогая подняться. Ножа она не сыскала, но, кажется, не отчетливо уже и помнила, зачем он ей нужен.

– Я купил! Не твое это дело! Что, сильный, да? Лезешь! – распалялся тем временем купец, оказавшись в безопасном удалении от противника. – Раз купил, так никто не суйся! Какое твое собачье дело!

Запальчивые доводы неудавшегося приобретателя представлялись толпе не совсем уж беспочвенными. Толпа неопределенно ворчала.

– И пусть все будет по-людски! – продолжал усатый, не давая, однако, толпе опомниться. – Что за гнусный обычай вы взяли, торговать женщинами? Что мы, лавочники какие? Правду девчонка говорит: мы вольные птицы, орлы! Бросим жребий, кому девчонка достанется! Как водится у свободных людей. Бросим жребий и все!

– Вот это дело! – поддержал кто-то.

– А ты молчи! – бросил спаситель ошеломленной до безгласия Нуте.

– Всех посчитать! – раздавались деловитые замечания.

– …И метки в шапку.

– Да уберите баб, уберите баб, я говорю! Бабы в счет не идут!

– Нет… это вы шутите! Шутить-то не надо, бросьте! – бормотала Нута, затравленно и ожесточенно озираясь, ее никто не слышал.