Рождение волшебницы

А Зимка смутилась от неожиданного упрека, – ей, кажется, и в голову не приходило, что Юлий может стать на сторону оскорбленного юноши, который послужил разменной монетой совсем других отношений. Запальчивость оставила ее, и она глянула на мужа почти испуганно.

Только Юлий испуга этого уже не видел и оценить не мог. Возмущенный, рванулся было уйти, наткнулся на учтиво поклонившихся пигаликов – и кинулся быстрым шагом в другую сторону, в глубь дубравы.

– Догоните его! – воскликнула Зимка, схватив изумруд на груди, отчего пигалики насторожились, готовые к худшему – к насильственному и недобросовестному волшебству. Они, разумеется, преувеличивали возможности государыни. – Нет, постойте! – передумала она прежде, чем кто-нибудь решился преследовать государя. – Пусть! Мы смотрим представление! – воскликнула она в слезах и сердито топнула: – Принесите же мне стул!

Бегом принесли стул, и тогда государыня позволила себе оглянуться – невзначай обежала глазами окрестности, но Юлия не приметила и, скрывая досаду, обратилась к представлению. Понадобилось ей стоическое усилие, чтобы вникнуть в существо разгулявшихся на суше и на море страстей.

Пигалики, оказавшись рядом, выказали достаточно независимости, чтобы не смущаться чрезмерной близостью к государыне. Некоторое время они с величайшим достоинством наблюдали горестные хороводы вдов и сироток. Прошла известная доля часа, когда Буян, поглядывая на Золотинку, счел нужным нарушить молчание:

– Простите, государыня, что я пользуюсь нынешней, не совсем подходящей возможностью обратиться к вам. Меня оправдывает тут давнее знакомство – нет нужды представляться.

Она вскинула покрасневшие глаза.

– И конечно же, вы догадываетесь, какое дело привело меня в Толпень. – Посол помолчал, заставляя ее ответить. Зимка кивнула. Это позволило пигалику продолжать в уверенности, что слушать его будут. – Свою часть договора мы выполнили.

– А яснее нельзя? – сказала Зимка, возмещая неуверенность грубостью.

Бесстрастный поклон маленького человечка свидетельствовал, что грубость устраивает его в не меньшей степени, чем любые другие проявления порывистой Золотинкиной натуры.

– Мы обещали найти Поплеву, и мы нашли. Там, где вы начинали его искать, пока не поручили это трудное дело нам.

Теперь уж Лжезолотинка слушала и настороженно, и бдительно.

– Рукосил обратил вашего названого отца в жемчужину. Такие блестящие тяжелые шарики, вы знаете. Сжатое до сверхвысокой плотности человеческое естество. Квинтэссенция сущности. Предел возможного, государыня, большое искусство. Расчищая развалины Каменца, мы имели в виду, что Рукосил потерял несколько таких жемчужин, когда раскрыл тайник в перстне. С самого начала мы использовали для поиска голубей – у них необыкновенно острое зрение…

– Когда я увижу названого отца? – с волнительным придыханием в голосе спросила Зимка, сообразив, наконец, что давно уж пора обрадоваться.

Полуобернувшись, Буян протянул руку назад, и кто-то из товарищей без промедления передал раскрытую уже сумку. Осталось только извлечь толстый пакет голубой бумаги за пятью печатями красного сургуча и вручить его по назначению.

– Где мой отец Поплева? – спросила Зимка, принимая бумаги.

– Мы опередили Поплеву по пути в Толпень. Но сегодня его уже видели в столице. Он здесь.

Зимка крепко сжала пакет, и это непроизвольное движение не укрылось от внимательных глаз пигалика. Он видел, что известие о радостном свидании, уже близком, произвело на государыню самое судорожное впечатление.

– Я посоветовал Поплеве остановиться в харчевне «Красавица долины». Скорее всего, он так и сделал, – сказал Буян и после короткой паузы добавил: – Это достаточно приличное заведение и вполне Поплеве по средствам.

Чего-чего, а уж упрека в скупости Зимка как будто не заслужила – она воспрянула, мигом вернув себе уверенность. Она презрительно фыркнула.

– Я сейчас же еду! Полковник Дивей, возьмите сотню вашего полка! Музыку, черт побери! Отец великой государыни – о! Едут все, я сказала.

– Когда мы получим ответ? – успел вставить Буян, указывая на пакет.

– Завтра! – отрезала Зимка, не задумываясь.

Окруженная придворными Золотинка удалилась, обрекая праздник Морских стихий на бесславный конец, чуть-чуть только оттянутый упорством увлекшихся своим делом танцоров.

Когда пигалики остались одни на заметно опустевшем берегу пруда, товарищ посла, худой и щекастый Млин спросил осторожным шепотом:

– Ты решился столкнуть их?

– На ее груди – Сорокон, – так же тихо отвечал Буян, оглянувшись по сторонам. – Честно говоря, я сбит с толку. И знаешь, она не вздрогнула, когда я назвал «Красавицу долины». Во всяком случае, не подала виду.

– Думаешь, мы сможем разобраться – что тут вообще происходит?

– Думаю, мы все-таки заставим Ананью проговориться. Нужно хорошенько его припугнуть.

– А Поплева?

– В «Красавице долины» он не появлялся. Полчаса назад я получил известие, что Поплева добрался до Попелян. Он тут, рядом. Видно, его опять не пустили.

– Чего и следовало ожидать! – обрывая разговор, кивнул Млин, человечек томительных предчувствий, если судить по его унылому, безрадостному наряду.

Гости праздника перетекали по берегу рукотворного моря, нарушая уединение пигаликов.

Немного погодя один из неприметных сотрудников посольства удалился в глубь дубравы и за кустами шиповника немедля достал перышко. С его ладони оно быстро взлетело вверх, закружилось и исчезло из виду, растворившись в голубом клочке неба между верхушками ясеней и дубов.

Скопившийся за оградой Попелян люд состоял не из одних только нищих и бездельников, напротив, большей частью то были добропорядочные горожане. Семьями они гуляли по лугам и держались ближе к загородной усадьбе княгини, чтобы послушать далеко разносившуюся музыку, поглазеть на наряды и выезды знати. Охочий до развлечений народ называл промелькнувших в карете вельмож, люди сидели и стояли на обочинах, пожирая глазами катившее в грохоте и пыли великолепие.

Это представление, текучая выставка атласа, бархата и перьев, тканой упряжи и позолоченных колымаг, играющих статями рысаков и разряженных истуканов: гайдуков, кучеров, ездовых и верховой челяди, – все это являло собой особого рода дань, которую избранные счастливцы платили народу на каждом празднике и общественном действе. И, может статься, избранные предъявляли верноподданным почитателям не худшую часть своего достояния. Оставив себе припудренные морщины, утомление праздностью и оскомину наслаждений, они отдавали народу лучшее из возможного, лучшее из того, чего не имели и сами, – мечту. Они дарили народу отблески роскоши и отзвуки славы, дух довольства и видение счастья – то есть, отдавали несомненное и явное, оставляя на свою долю ускользающее и ненадежное. Ведь отзвуки славы, то есть молва, куда более реальна, чем сама слава – предмет весьма эфемерный. И точно так же видение счастья предпочтительнее, нежели горечь исполненных желаний.

Так понимал Поплева, пробираясь полевыми тропами сбоку столбовой дороги. Предвосхищая долгожданную встречу, он лишь усмехался, когда наблюдал весь этот суетный тарарам, блеск и треск, которым окружила себя одна молоденькая рыбачка из Колобжега. Перебросившись словом с несговорчивыми стражниками у тройных садовых ворот, где кончалась дорога из Толпеня, Поплева возложил надежды на случай. В самом умиротворенном настроении он слонялся среди зевак. В празднично настроенной толпе говорили о щедрости юной государыни.

С улыбкой на устах Поплева так и заснул, прикорнув в укромном местечке под стеной. Когда он очнулся, солнце стояло высоко, сместившись только на час или два. Все, однако, переменилось. Степенный народ, что угощался по зарослям своими запасами съестного и выпивкой, с визгом и хохотом веселившаяся на лугу молодежь, коробейники с неуклюжими подносами на ремнях – все устремились к дороге. Вырвавшись из ворот, шибкой рысью скакала в растекающейся пыли конница, за ней грохотала длинная карета восьмериком и разносились крики: