Рождение волшебницы

– Укороти ему цепь!

Золотинка попятилась, неслышно ступила с лестницы и пошла назад, посвечивая себе порой изумрудом. Хотенчик тянул к выходу из темницы так, что пришлось смотать повод, чтобы зря не напрягался.

С караульней можно и повременить. Вынужденное заключение в пещере, три или четыре недели небытия, выключившие Золотинку из всего, что происходило тем временем в подлунном мире, обернулись, быть может, преимуществом. Многое ныне переменилось: с ней Сорокон, у нее хотенчик и, что немало, на ее стороне безвестность. Она пропала и сгинула, оставив за собой огненный переполох и недоумение. Кто знает, что из этого может произойти? Отъевшись у Поглума за спиной, можно будет потом переиграть Рукосила вчистую, ничем не поступившись.

Но рано было заглядывать далеко вперед, крадучись в шуршащем крысами, шелестящем скорбными вздохами мраке. Неловко было лелеять надежду на удачу, встречаясь с блеклыми лицами обреченных. Золотинка прижимала к себе хотенчик, опасаясь за его ранимое естество, которое так легко повредить среди заживо погребенных, помертвелых желаний.

В дальнем углу сводчатого подвала припала к полу серая груда скомканной пакли. Паклей гляделись спутанные, нечесаные волосы, лоскутьями – не покрытый этой гривой локоть, бедро, ступня. Иного облачения, кроме волос, на несчастной узнице не было. Острый приступ сочувствия помог Золотинке справиться с робостью, она задержалась и ступила ближе. Неверный зеленоватый свет обнажил железное кольцо в стене – звенья цепи путались в волосах. Какое-то особое, независимое от жалости сознание подсказывало Золотинке, что опасности нет – цепь слишком коротка, чтобы узница (или узник) могла на человека наброситься. Ограниченный длиной цепи пятачок заключал в себе гнилую соломенную подстилку, черепок с отбитым краем, кувшин с водой и вонючий ушат под крышкой.

– Ты кто такая? – тихо молвила Золотинка.

От легкого, опасливого прикосновения старуха дернулась с неожиданной в дряхлом существе резвостью, взметнулась волна волос. Восковое, неземного совершенства лицо и ошеломительные глаза… Через мгновение молодая узница с кошачьей ловкостью увернулась и прикрыла висок ладонью с тонкими, почти прозрачными пальцами. Прихваченные судорогой, невозможно переломленные в сочленениях, пальцы гнулись вразнобой и подрагивали, точно усохшая веточка. Золотинка перевела дух. В близком соседстве узница обдавала острым запахом немытого тела, но это уже ничего не значило.

– Как тебя зовут? Ты кто? – прошептала она, потрясенная красотой девушки.

Волосы рассыпались, и с проворством, каждый раз поражающим, бесстыдная в своей наготе узница обратила к Золотинке божественный лик и снова замерла. Огромные глаза смотрели напряженным, но пустым взглядом. Чудные глаза ее под густыми, уверенно прочерченными бровями не замутились, восковой лоб не хмурился ни единой морщинкой, блеклые губы не шевельнулись в потребности слова.

– Слышишь? – Золотинка тронула худенькое плечо. – Ты слышишь?

Девушка поморщилась: грубый ошейник, болтаясь, саднил шею. У нее была тонкая и бледная, как лишенный света стебелек, шея, исхудавшие груди… отчетливо проступали ребра. «А ведь я могу вернуть ей жизнь, вернуть разум», – подумала Золотинка. Она опустила взгляд к Сорокону. Прижечь волшебным камнем висок и напрячься душой, чтобы прорвать липкую паутину забвения, что обволакивает угасший разум. Вот все, что нужно было сделать.

Так это было просто и несомненно, что чуткое ее воображение встрепенулось… А что потом? Когда несчастная девушка осознает себя в загаженном крысами подземелье? Когда придется ей отбиваться от кусачих тварей, чтобы отстоять свою жалкую похлебку? Когда кромешный мрак оживет для нее полными неведомого значения вздохами? Без разрешения, без исхода?

Что останется ей? Еще раз сойти с ума?

Золотинка пятилась, не сводя взгляда с прекрасного, напряженного бессмысленной заботой лица. Ни малейшего укора не было во взоре узницы. Но Золотинка знала, что, отказавшись от мысли воскресить разум, совершила нечто похожее на убийство. Отступая, Золотинка пошатнулась на ровном месте и задела плечом стену. Тут-то и обнаружилось, что она еле держится на ногах – кто знает, на кого-то она сама теперь похожа, изможденная голодом?!

С тяжелым сердцем она возвратилась в клетку к Поглуму – медведь не просыпался. Во сне он отмахивался от ползавших по боку крыс и сердито фыркал. Золотинка занялась медом…

Вскоре подземелье огласилось отрывистыми голосами, послышался звон цепей, воркотня узников. Главный проход, насколько он был виден с порога Поглумовой клетки, озарился красноватым светом факелов. Не мешкая, Золотинка пробралась на соломенное ложе за медвежью спину, без особых затруднений завинтилась в железяку и затаилась, зарывшись в соломенную труху.

Голоса приближались, скоро они зазвучали уже в самой клетке, и тюремщики принялись будить медведя, орудуя каким-то длинным предметом. Наконец, он уселся, потирая бока, зевнул, да так рявкнул, что впору было пасть на колени. Тюремщики не упали, но попятились. Однако Поглум, как видно, настроен был вполне миролюбиво, да и тюремщики не забавлялись с ним попусту – они нуждались в рабочей силе. Сотрудничество было давно отлажено: прихватив пустые укладки, медведь ушел вместе со стражниками. Он, по видимости, таскал тяжести. Возня там у них продолжалась с добрый час. Медведь возвратился один с бочкой квашенной капусты – раскисшее и расползающееся лакомство он ел на ходу.

А потом уселся с бочкой между колен, запустил лапу в порядочно опустошенную уже емкость и тут перестал чавкать, обнаружив на соломенном ложе Золотинку. Из чего можно было заключить, что голубой медведь не совсем ясно представляет себе, что это. Вот двинул он губами… раз-другой с некоторым облегчением чавкнул и ухмыльнулся:

– Маша и медведь! Говори еще!

– Я спала, – потянулась Золотинка, – а тут кто-то навертел мне на ногу железную палку. Кто додумался посадить меня в железо?

– Я! – без малейшего смущения признал Поглум и зачерпнул капусты побольше. Но ничего, впрочем, этим не выиграл, потому что не донес текущую рассолом горсть до разинутой пасти.

– А зачем ты это сделал?

Лапа замерла… капуста посыпалась сочными ошметками обратно в бочку, из приоткрытой в тягостном раздумье пасти текла слюна.

– Так я сделал… – невразумительно пробормотал Поглум.

– А разве Маша у медведя в избушке сидела в оковах?.. Нет, не сидела, – заверила его Золотинка. – Медведь хорошо относился к Маше и никогда не сажал ее в оковы. А ты хорошо поступил?

– Плохо? – высказал предположение голубой медведь.

– Плохо, – подтвердила Золотинка. – Худо ты поступил.

– Ну и что? – спросил Поглум с тем же недоумением.

Настал ее черед ошарашенно примолкнуть. Как растолковать медведю разницу между «плохо» и «хорошо»? Это трудная вещь и для людей, что уж говорить о диком звере с высокогорий Меженного хребта, который достоин был уважения уже и за то только, что следовал родовой традиции не есть дохлятины. Трудно было требовать от него большего. И даже нечестно.

– Тогда сними с меня эту противную железяку! – сказала Золотинка в расчете избежать всяких объяснений вообще.

Но не тут-то было: хватать или не хватать, вязать или не вязать – на этот счет у медведя имелись свои собственные, выработанные и устоявшиеся понятия.

– Нет, не сниму!

– А почему ты не снимешь? – пыталась внести смуту в его ясные понятия Золотинка.

Но Поглум достаточно хорошо уже представлял себе, куда заведет его этот скользкий путь: что да отчего, почему и как. Он сделал вид, что не слышит.

– Как тебе у меня нравится?

– Совсем не нравится, – сказала Золотинка, рассчитывая, что медведь не убережется и спросит «почему?». Однако он избежал и этой ловушки.

– Здесь жить можно! – рявкнул он так, что у Золотинки в ушах зазвенело. – Рукосил – исполин, хозяин! Раньше я убегал. Теперь я знаю: Поглум – маленький, Рукосил – большой.

Когда он замолчал, Золотинка заговорила так тихо, что Поглум должен был посунуться вперед, чтобы услышать.