Мальчики + девочки =

– Иди-ка ты, Мань, домой.

– Чего? – спросила она.

– У меня дела, – сказал я, – и Сонька вот-вот придет с теть Томой.

И она ушла.

Мне нужен был кто-то. Не потому что я не знал, что делать. Я знал. Я принял решение. Просто нужен кто-то, кто бы спросил что-нибудь. Может, я и не выложил бы всего. А может, и выложил. Не в смысле совместно подумать поискать новый бизнес. Это потом. А в смысле совместно подумать поискать выходы на друзей Чечевицына отца или еще кого-то.

Я опять позвонил Чечевице. Телефон молчал. Расстреляли они там всех, что ли!

Я набрал Катьку. Она бросила трубку. Я разозлился. Когда ей нужно – не отлипнет. А мне – изображает из себя. Вот люди. Ни один для другого. Каждый для себя.

Через две минуты она перезвонила.

– Чего?

– А сразу спросить не могла, трубку бросать?

– Говори.

– Приходи, придешь – будем не бесплатно, денег дам.

Со мной бывает так: сказанешь, потом догоняешь. Или сделаешь, потом догоняешь. И ведь не хотел, какой бес за язык тянул. Она снова бросила трубку. Я снова набрал.

– Приходи, пока зову.

– И не подумаю, все, все, понял, все! Еще от тебя терпеть, да кто ты такой, таких на базаре по пять рублей штука продают, кроме тебя, есть люди, и получше, понял, а у нас с тобой финиш, финиш, забудь!..

Выпалила разом и повесила трубку. Истеричка.

А я вдруг подумал, что так оно и есть. Кто я такой, без родни, без заработка, школой особо не интересуюсь, считаюсь Королем, а сам влип в дерьмо, дерьмей не бывает, а она на шаг отошла, и к ней приклеился, и чем дальше, тем мне больше влипать, а к ней клеиться. На одном хорошем не проживешь, ладно, а без ничего хорошего?

Звонок:

– Если хочешь, иди ко мне, но с условием прихватить мою часть бабла, слышал?

Значит все кино, правда, из-за бабла. Но так было хреново, что поперся. Мане не дал, притом, что той на gymчестно надо. А Катька как сыр в масле катается, а дожала, с ее частью, вынь да отдай. Я хотел думать о Катьке плохо и думал, а сам шел быстрым шагом, чтоб поскорей придти. Я не смотрел на прохожих, которые не смотрели на меня, потому что никому из нас не было ни до кого никакого дела.

Катька была одна, мамашка на службе.

– Давай, – сказала она.

– Чего давать? – притворился я дебилом.

– Деньги принес? – спросила она.

– Погоди, так сразу деньги, руки замерзли, не двигаются, может, дашь кипяточку? – придумал я.

– Идем, дам с заваркой.

Она повела меня на ихнюю белую кухню. На кухне я спросил:

– Ты тоже в проститутки пойдешь?

Она ответила:

– Нет, в программистки.

Она делала чай, а я глядел, как она, стоя ко мне спиной, производит разные движения, включает чайник, тянет руку, чтоб открыть белый шкафчик и достать оттуда чашки, и брякает, и звякает, и ковбойка на ней натягивается, и я вижу эту ковбойку внатяг на худенькой спине, просто внатяг и ничего особенного, а со мной вдруг делается что-то, от чего я чувствую, как краснею, и все плывет, ровно в красном облаке. А она оборачивается, и я вижу, что она не розовая, как обычно, а тоже красная. Как будто нас в один котел погрузили.

– Ты чего такой красный? – она спрашивает.

– Ты на себя посмотри, – я проговорил.

Она прижала ладони к щекам и вдруг ужасно застеснялась.

А мне было хуже, чем ей, потому что… Ну потому что, и все.

Мы стали пить чай, и я, неожиданно для себя, взял и своей отогревшейся, а на деле и не замерзавшей рукой погладил ее щеку. Захотелось. А она схватила эту мою руку и… Я не могу объяснить, что это было. Нет у меня слов для объяснения. Н. Гоголь мог бы найти. А я нет. Я понял, что тот парень на бульваре мимо денег, и все мимо денег, кроме меня и кроме нее, и деньги сами мимо денег, и у меня внутри стало так весело, что захотелось и смеяться, и плакать, и побежать, и полететь, и закричать на весь белый свет… а что закричать… хрен его знает… может быть, Ка-а-тя!..

Воробьем от нее пахло.

Весь день пошел шиворот-навыворот. Он был такой странный, этот день, что я решил запомнить его на всю жизнь. Всегда все это было от меня так же далеко, как Китай какой-нибудь от России. Впрочем, может, он и близко, не знаю. Кому сказать – засмеют до полного похудения, извините за грубое слово. Но я и не собирался никому говорить. Это мои тайные события, а не ихние явные факты.

Тем вечером я все Катьке и выложил. И про Чечевицына отца, и про Хвоща, и про наркоту, и про свою роль в этой истории. Из меня лилось, как из водопроводного крана. Мы ничем таким не занимались, а тихо сидели рядышком, и я ей рассказывал, а она расспрашивала, и я опять говорил, а она опять спрашивала. Иногда мы по несколько раз повторяли одно и то же, она свои расспросы, а я свои рассказы, но почему-то меня это нисколько не злило, как обычно, с той же теть Томой, например, которая любит совать свой нос в чужие дела. Катька не совала, я сам хотел ей сказать, а она только помогала, что мне нужно было сказать, и я говорил, и мне становилось легче. Все было совсем, совсем по-другому, чем до сих пор бывало с кем бы ни было.

* * *

Катькина мамашка ходила по комнате, виляя жопкой, как Катька. На жопке туго сидела короткая джинсовая юбочка. Сверху такая же курточка. Обе расшиты блестками. И выглядела как Катькина сестра. Может, даже не старшая. Катька сказала, что у мамашки есть клиенты, как она выразилась, в высших эшелонах власти, и они помогут решить проблему. Про проблему Катька ей рассказала. С моего согласия. И теперь они позвали объявить промежуточный итог игры. Мамашка перестала мелькать то крупом, то передом, остановившись. Я отвел глаза, но успел перехватить ее взгляд, и он был совсем другой, чем тогда. Такой, как жесть.

– Значит слушай сюда. – Она проговаривала каждое слово по отдельности, и голос у нее не лился-переливался, а наоборот, стучал. – Выбрось все из головы. Понял? Если не понял, я повторю. Вы-брось.

Она в упор глядела на меня, и мне стало не по себе. Катька сказала:

– Как это выбрось? Тебя просили о помощи, а ты…

– А я эту помощь оказываю, – так же по отдельности выговорила ее мамашка. – Я кое с кем перекинулась, и меня строго-настрого предупредили: не вмешиваться. Не меня – тебя. – Она неожиданно схватила меня за ухо и потрепала, по смыслу ласково, но больно. В другой раз мне, может, и понравилось бы, но не в этот. У нее были холодные и гладкие пальцы, и когда они зашевелились там в районе хрящей, внутри хрящей раздалось громкое шуршанье, вроде змея заползала, я невольно покрутил шеей и отбросил ее руку как что-то гадское. Она фальшиво рассмеялась и сказала:

– Смотри, в другом месте тебе уши-то вырвут.

Теперь я видел, что все, все у нее фальшивое и наигранное. И не знал, на кого злиться больше: на нее, на Катьку, которая обещала мне помощь в мою пользу, или на себя.

– Это я сделал, – сказал я. – Значит, мое дело.

– Ты не сделал, а наделал. Кучу дерьма. И лучше тебе помалкивать в тряпочку, герой вверх дырой. – Она закурила длинную сигарету и, сощурившись, смотрела теперь не на меня, а на дым. – Тебя использовали втемную, и ты тут последний болт. Так что не выеживайся, забудь. Хуже будет, если про тебя не забудут, вот тогда придется тебя вытаскивать. – Она вмяла сигарету в пепельницу. – Иди погуляй с Катей и радуйся, что на свободе, а не в каталажке. Будешь на своем настаивать, свободно можешь загреметь.

Какая она противная. Я понял Катьку, как никто, что терпеть ее не могла. Она заслуживала, лицемерная от и до.

– Пошли вы на… – сказал я и пошел домой.

Катька бросилась за мной, но мамашка закричала, чтоб не смела, и тоже по-матерному.

Я снова почувствовал, что меня закручивает в воронку, и с каждым шагом все туда и туда, а не оттуда.

Если б она говорила со мной по-другому, я, может, прислушался бы. Но она говорила так, как мне не нравилось. А если мне не нравилось, меня заклинивало.