Домино

— Пиккадилли? — Лорд У*** энергично замотал головой, обсосал пальцы и вытер их о штаны, также запятнанные кровью (пролитой, впрочем, судя по столь чудовищному аппетиту, не из его жил). — Пиккадилли! — загрохотал он, до отказа набивая рот кусками репы, которые шумно спустил в глотку и поспешно сопроводил тремя глотками вина. — На Пиккадилли вы не поедете! Нет-нет, планы меняются, планы меняются. Готовьте вещички для Бата! Да — для Бата, слышите?

Причин могло быть множество: то ли перспектива путешествия в незнакомый город; то ли недавняя нешуточная кровопотеря; то ли вид чужой крови, забрызгавшей сорочку его светлости; то ли ароматы завтрака, чересчур обильного для столь раннего утреннего часа; то ли первые предвестия опасной лихорадки, растянувшейся на целых восемь дней; то ли все это, вместе взятое, — но голова у Тристано при этой новости пошла кругом, и он рухнул как подкошенный на пол, ударившись лбом о сапог его светлости, который вмиг окрасился, в придачу к имевшимся, уже темным каплям крови несколькими свежими.

Теперь, когда карета катила через Миддлсекс к западу, чуть дымившаяся на холоде кровь Тристано тихо струилась и свивалась перед ним тонкими завитками. Постепенно кровь застывала и огрубляла оборки его гофрированного воротника так, что при каждой встряске кареты они впивались в шею Тристано, будто ногти.

В гостинице на берегу реки Коли, со стороны графства Бэкингемшир, меняли лошадей, а Тристано заменил пластыри, которые служили ему припарками с добавлением экстрактов целебных трав — барвинка, лугового сердечника и очного цвета — по рекомендации озабоченной леди У***. С перевязкой ему помогал приходский священник, который также направлялся в Бат в надежде избавиться от ревматизма и подагры, поразившей большой палец ноги; ввиду сломанного колеса и сбитой конской подковы ему было предложено проделать последний отрезок пути совместно.

Почему рана и не начинала заживать? Швы, наложенные две недели назад, хирург удалил вчера. Сам Тристано подробности помнил смутно. После несчастного случая — а таковым это происшествие его сторонники не считали, к вящей дискредитации злосчастного Сенезино, — Тристано доставили в дом знаменитого хирурга на Хановер-Сквер. Доктор Лайтхолдер оказался дряхлой развалиной: ноги слушались его плохо, и он едва одолел черепашьим шагом расстояние до входной двери с помощью трости и гораздо более проворного молодого слуги. Фигура эскулапа доверия Тристано не внушила, тем более что уже в тамбуре (с ионическими колоннами) он внезапно лишился сознания. Одно то, что он сумел добраться до порога доктора, уже выглядело неким чудом. Тристано едва не истек кровью на сцене, прежде чем часть публики удалось убедить в том, что созерцаемое ими зрелище — лужа крови вокруг поверженной Филомелы — вовсе не из разряда новейших эффектных трюков синьора Скарабелли; не сразу и не у всех дошло до сознания, что Сенезино (а тот в ужасе метался по сцене, нечленораздельно выкрикивая что-то по-итальянски) на самом деле охвачен совершенно непритворной горестью при виде простертого у его ног тела, которому он нанес увечье.

В чувство Тристано приводил — сначала на сцене, а немного позднее на Хановер-Сквер — флакон леди У*** с нюхательной солью: всякий раз, открывая глаза, Тристано в паническом смятении встречал тревожное, но участливое выражение ее лица, в чертах которого появилось нечто неуловимо новое, не замечавшееся прежде. Когда Тристано вторично вернулся к жизни, доктор Лайтхолдер зажег лампу и, вяло моргая (он только что очнулся от почти непробудного забытья, усугубленного сильнодействующим снотворным собственного изобретения), смазал рану, наложил швы и затем перевязал правую щеку и губы Тристано: в замешательстве Терей непослушным ножом глубоко распорол лицо Тристано, так что рана тянулась от правого уха к носу с горбинкой под углом в сорок пять градусов.

— Язык трогать незачем, — заметил престарелый доктор, — он не слишком задет и заживет сам собой.

— Но ведь я певец, — хотел пояснить Тристано. — Без языка мне не обойтись. Без языка я никто — самый заурядный человек. Пустое место. Сенезино мог бы с тем же успехом рассечь мне горло.

Однако распоротый язык и рассеченные губы, разумеется, не позволили ему произнести ни слова. Вместо него заговорила ее светлость.

— Милейший signore, конечно же, будет петь снова, — шепнула она с нежной улыбкой, но в этом ободряющем утверждении для Тристано прозвучала и нотка настойчивости.

Милейший signore?

Покончив со своими обязанностями, доктор Лайтхолдер — опять же при содействии слуги и трости — прошаркал обратно к себе в постель. На рассвете, однако, сон его вновь был прерван отчаянным стуком в дверь, и, призвав колокольчиком на помощь слугу, он опять доковылял до входа.

— Боюсь, мы опоздали, — жалобно промямлил дрожавший мелкой дрожью молодой человек под фронтоном, указывая на сотоварища, который бухнулся из портшеза на мостовую так, словно нырял в прозрачную озерную глубину.

Судьба, впрочем, отнеслась к юношам благосклонней: вспоров муаровый жилет, шпага лорда У*** прошла на дюйм мимо печени пострадавшего.

— Попадись мне еще этот негодяй — перережу ему глотку! — пообещал его светлость, услышав новость, доставленную в дом на Сент-Джеймс-Сквер его секундантом, юным маркизом. Лорд У*** уже расправился с репой, олениной и пудингом и принялся за имбирные пряники заодно с овсяными лепешками. Тристано, в третий раз воскрешенного нюхательными солями ее светлости, сопроводили наверх и послали за доктором Лайтхолдером.

— Если этот мерзавец осмелится опять прикоснуться к моей жене… — Концовку невнятной угрозы лорд У*** спровадил в горло вместе с наспех прожеванным куском имбирного пряника.

— Подумаешь, профессор медицины выискался, пошел он в задницу, — откликнулся маркиз, отщипывая кусочек лепешки.

— Вкрадчивая повадка… подлый злодей… надо же, взялся распускать ей корсет… — Голос лорда У*** больше всего сходствовал со скрежетом острой гальки, перекатываемой ледяными волнами.

Заметив на гневно нахмурившемся лице его светлости опасную угрозу, маркиз деликатно прокашлялся:

— Ее светлость сегодня замечательно выглядит.

— Твоя новость вряд ли придется ей по вкусу, Боб, — перебил его лорд У***. — Прошу, прямо ничего ей не говори, а то она очень расстроится.

— Так она в самом деле больна?

Его светлость хмыкнул. Еще бы!

— А что ее беспокоит?

— Недуг, называемый жизнью, — и ничего больше. — Уничтожив последний пряник, лорд У*** поднялся из-за стола и выпрямился; крошки дождем полетели на пол. — Она отправляется в Бат.

— И вы тоже?

Лорд У*** зафыркал. Гнуснее Бата для него — даже если пренебречь игорным столом — места на свете не было. Построенный на трясине, непроницаемый для солнечных лучей, труднодоступный настолько, что легко шею сломать, прежде чем туда доберешься, — и ради чего? Чтобы по прибытии обнаружить, что город битком набит костлявыми старикашками рука об руку со своими почтенных лет супружницами, страдающими ипохондрией….

— Нет-нет, я остаюсь в Лондоне и чертовски этому рад!

— Достаточно ли разумно ваше решение, милорд? — Черед нахмуриться настал теперь для маркиза.

Его светлость мрачно расхохотался, что предвещало новое появление на его лице прежней зловещей гримасы.

— Да, — подтвердил он, — в разгар сезона Бат просто кишмя кишит такими вот «профессорами медицины», верно я говорю? Клянусь честью, случись с женой обморок, целая орава кинется ей на помощь — утешить и нежно приласкать. Ты совершенно прав, Боб. Следовательно, сопровождать ее должен опекун. Лицо, которому я могу довериться безоговорочно — передать на хранение что угодно, хоть мешок с золотом… Ага, вот и доктор Лайтхолдер! Вон туда — к лестнице — поднимайтесь, поднимайтесь — так, так! Осторожнее, держитесь за перила! Старый дурень! — последние два слова его светлость пробормотал себе под нос.

Маркиз, кусавший губы, казалось, пребывал в растерянности. Что, этот трухлявый пень?..