Телефонная книжка

Не помню, было реальное училище в самой станице, что вполне возможно, станица была большая, или ездил он куда‑нибудь учиться. Рассказывал он о своих похождениях, часто повторяя с растяжкой: «во — о-т». Без тени рисовки, для собственного удовольствия. Часто появлялся в комнате отец Фани Михайловны, старый, маленький, деликатный, корректно одетый, в воротничке и при жилете, в прошлом коммивояжер. В руках нес он большую коробку, которую до сих пор вспоминаю с нежностью. Табак! Самое драгоценное утешение в те дни! Он как‑то ухитрялся — я говорю о Михаиле Владимировиче — всегда иметь табак. Или проще говоря — самосад. В лучшем случае — махорку. И приходил он, чтобы угостить нас. И мы закуривали с наслаждением. И старик скромно усаживался в сторонке и не только не мешал своим присутствием, а даже как‑то придавал всему оттенок солидности, пристойности. Он с наслаждением слушал наши разговоры. Итак, Андрей Аверьянович бежал в Первую Конную и, как парнишка грамотный, да еще научившийся легко печатать на машинке, скоро назначен был адъютантом командира полка. В эти праздничные, победоносные, народные времена одет был Андрей в нарядную черкеску с цветным башлыком, и два вестовых с трубами сопровождали его, когда скакал он с приказами командира. Однако этот последний невзлюбил Письменского за грамотность. Он диктует: «Мы вдарили на противника с правого краю», а Письменский печатает «с правого фланга», да еще укажет по карте направление. И однажды командир продиктовал Андрею: «Товарищу Буденному. Посылаю до тебе Письменского, бо вин для мене дуже грамотный».

И Письменский поскакал с соответствующим блеском, сопровождаемый вестовыми, к самому командующему армией. Было еще рано, он еще не выходил из палатки. Возле мылся в рубашке начальник штаба, вытирал шею полотенцем. Он в свое время и научил Письменского, как положено писать донесения и не раз хвалил за точность. Прочтя приказ, начальник захохотал так громко, что Буденный появился взглянуть, что случилось. Хмуро и сонно прочел он приказ комполка и тотчас же наложил резолюцию. «Посылаю до тебе Письменского, бо ты дурак». И Письменский поскакал со своими вестовыми обратно. Полк уже тронулся с места, вступил в бой с противником. Андрей со своими вестовыми присоединился к бойцам. Командира нашел он только поздно вечером. Он сидел в избе, набитой народом. Сидел на полу, грелся. «Тебе чего?» Андрей протянул ему приказ. «Чи ты не знаешь, що я неграмотный. Читай!» Письменский огласил резолюцию командарма. Воцарилась мертвая тишина. Командир полка славился горячим нравом. Но он поступил как истый хохол. Ответил, к общему удовольствию, мирно, приняв простоватое выражение, почесав затылок: «А може и правда?» Но тут же приказал Письменскому: «Ступай в первый взвод». То есть с адъютантов все же снял. А через день погиб командир в бою. С особенной в те дни жадностью внимания и живостью воображения слушал я рассказы Письменского о мимолетной встрече с Дундичем[1]. О том, как едва не погубили Письменского актеры Нахичеванского театра. Он ведь был в те дни совсем мальчишкой. И актеры напоили его до бесчувствия.

И Письменский сдал такую сводку, что начальник штаба армии сказал спокойно: «Расстрелять». И расстрелял бы. Но вступился кто‑то из командиров, знавших и любивших парня, — и дело обошлось. Рассказывал о польском походе. О том, как по окончании Гражданской войны их часть направили в Петергоф. И Письменский с двумя товарищами в самый разгар нэпа, о котором имели представление довольно смутное, забрели как‑то в «Европейскую гостиницу». И пришли в ярость, увидя буржуев. И не скрыли своего к ним отношения. А когда один из них запротестовал, хватил Письменский шашкой по столу. Метрдотель спас их от самих себя, подошел, похвалил, увел в отдельный кабинет и там так напоил, что очухались они уже в Петергофе. И командир сказал сурово: «Ваше счастье, что денег за ваши безобразия не потребовали. А то вы у меня под суд пошли бы». Часть постепенно расформировалась, и Письменский получил назначение в Среднюю Азию. Все документы, вплоть до железнодорожной литеры были на руках. Оставалось пройти врачебную комиссию. Он прибежал туда с просьбой поспешить, — поезд идет вечером. Но врачи, осмотрев парня, принялись совещаться. Приказали ему явиться еще раз на другой день. И, наконец, объявили, что едет он не в Среднюю Азию, а в Сухум, в санаторий. Туберкулез. После Сухума окончил Письменский рабфак. И ко времени нашего знакомства имел уже звание кандидата наук, историка. И признака отчаянного парнишки, адъютанта с двумя вестовыми, бойца Первой Конной в нем не уцелело. Он рассказывал спокойно, от случая к случаю, кусочки богатой своей биографии. И стал он еще яснее мне, если это возможно. Простая душа его угадывалась сразу, с первой встречи. Однажды походили мы с ним по области.

Это было летом 42 года. Сначала я один приехал в Оричи. На станции встретила меня высокая женщина и мальчик подросток. Мы разместились на телеге и лесом поехали в деревню, в интернат эвакуированных ленинградских ребят. Уже стемнело. Правила женщина, оказавшаяся воспитательницей дошкольников. Вероятно, поэтому она разговаривала все время с лошадью наставительно, повторяла: «Я тебе что сказала?» В колхозе шла уборка, лошадь дали с норовом и сбрую похуже. Раза два лошадь ложилась, отчего сбрую приходилось связывать веревочками, чинить тут же, в темноте, ощупью. Занимался этим подросток, фамилия которого оказалась Шалаев Вася, большой знаток этого дела. Подняв лошадь и приведя в порядок упряжку, он провозглашал торжествующе: «Во, и все убито!» Интернат застали мы опечаленным. Старший брат Васи, Женя, уходил на фронт. Опечалены были и педагоги, и ребята, не одна Васина семья. Утром я узнал, что Женя и спать не ложился, просидел всю ночь над койкой шестилетнего младшего братишки. Он, Женя, вывез семью из блокады и особенно любил младшего. «Что мы будем без него делать! — сказала заведующая. — Он был такой авторитетный». Пришли бабы, принесли Жене пирогов на дорогу. Он — невысокий, миловидный, с шапкой светлых волос — все молчал застенчиво. Потом пришел председатель колхоза, посидел с Женей молча на скамье. Потом произнес несколько слов в поучение: «Начальников не обижай. Пошлют учиться — не отказывайся. Где опасно, не лезь без толку. Ну, прикажут — тогда другое дело». Ушел Женя днем, хоть поезд его уходил вечером. Хотел попрощаться с одной девочкой в интернате в Оричах — объяснила мне преподавательница. Мы пошли проводить его до леса. Шли лугом, цепочкой, друг за другом. Сеял дождичек.

Женя хотел обойти деревню стороной, боялся, что бабы, по обычаю, станут причитать, как положено, над новобранцем. Но они приметили шествие и догнали нас, перебежав поле. Сначала, когда завыли они под дождем, я испытал обычное смятение чувств, неясность мыслей и холодность непонимания. Как во сне, глядел я не рукоятки ножей, торчащих в груди причитающих, — «а это еще что». Но разглядев, что это ручки серпов, надетых через плечо, я понял вдруг все разом и сам едва не заплакал с провожающими. Когда двинулись мы, наконец, дальше, один из дошкольников пробормотал: «Они откроют огонь, а Женя — в воду, огонь и погаснет». У леса мы простились, и Женя сказал мне застенчиво: «Напишите что‑нибудь мне в память». И слова эти долго тревожили меня. Мальчик, говоря это, держал в руках записную книжку, может быть, он хотел, чтобы я написал ему что‑нибудь на память в книжку? Или в его память? Он чувствовал, что не вернется. Примерно через полгода я узнал, что, кончив танковую школу, погиб он чуть ли не в первом бою. Вечером разговаривал я с заведующей. Рядом на столе клеили стенную газету старшие ребята. Заведующая рассказывала, что привезли к ней племянницу, родители которой умерли в блокаде. И родная дочка ревнует. И если одна прибежит приласкаться, бегут и другие. За открытой дверью спали старшие ребята. Спали неспокойно. То кто‑то стонал. То щелкал языком по пересохшему нёбу, вечный ночной казарменный, приглушенный гул. И все педагоги, заходившие поболтать, сначала вспоминали прошлое, потом расспрашивали — нет ли новостей о настоящем. И у всех отняла война кого- то из близких. Или не было от них писем. Грозила потерей.