Телефонная книжка

Сдавал те работы, которые должен сдавать. И я впервые ощутил в его ограниченности — здоровую силу. И тем не менее, встречая его, слыша горловой голос с подчеркнутой уверенностью разглагольствующий на литературные темы, видя подбор его пластинок, доказывающий полное безразличие к музыке, при полной уверенности в том, что он тут дока, я испытываю чувство протеста.

Озерецкая Елена Леонидовна — небольшого роста, крайне уверенная в своем праве на существование женщина. Вместе с тем, по опыту она знает, что далеко не все в этом уверены, и не упустит ни одной мелочи, чтобы это доказать. Муж ее, профессор психиатр, умер в прошлом году. Тот был человек любопытный, острый, работяга. Они завели дачу на Карельском перешейке, и

Елена Леонидовна как‑то особенно практически устроила его. Бога, может быть, не было и у покойного Озерецкого, но какому‑то кумиру он служил всей правдой, всей душой. Может быть, он не веровал в свою науку, но дело свое исполнял. Это был отличный администратор. Остроумный человек. Пил весело из любви к людям. Обожал, чтобы было много народу, чтобы было весело и шумно. И застольные речи ему удавались, потому что ему весело было веселить. У Елены же Леонидовны я и кумира не ощутил. Одиночка по природе. Впрочем, отлично владеет установившимся на нынешний день складом идей и языком. Может показать себя. Один раз даже пьесу написала с кем‑то в соавторстве. А все же хоть бы завалященький кумир завелся у нее. Не видно!

Дальше в телефонной нашей книжке записана Ольга Исааковна. Кто это? Хоть убей, не припомню. Пишу для того, чтобы в ее лице помянуть множество забытых людей, прошедших через твою жизнь, как нитка через ткань, а с течением времени — истершуюся и выдернутую без последствий. Кто это? Редактор? Или молодой автор? Или кто‑то приехавший из Москвы для того, чтобы собирать материалы для какого‑нибудь сборника? А может быть, маникюрша? Запись старая, без обозначения АТС. И таких множество. Иной раз фамилия, иной раз имя, отчество. Здесь же, на «О», записан некий Дмитрий Михайлович. А почему на «О»? Потому что в данном случае, рассеивая туман, обозначена в скобках профессия этого человека. Обойщик. А кто Мар. Ал. и Ант. Кузьм., записанные без алфавита на первой странице, торопливо, вне алфавита, страшным моим почерком? Какой записан у меня Кирсанов? С поэтом Кирсановым я не знаком и ни разу не встречался. Но подобные незнакомцы с именами — это полбеды. С годами накопилось порядочное количество знакомых без имен. Ты встречаешь человека, он тебе улыбается, заговаривает, и ты с ужасом понимаешь, что хоть убей, но не вспомнить тебе его имени и фамилии. И вообще, кто он такой? С годами выработалось умение доводить разговор до конца благополучно, переходя на предметы общечеловеческие. А все же страшновато: вот — вот попадешься. Виню в этой последней беде только самого себя. Собственное благожелательно равнодушное отношение к людям. Иной раз вдруг выяснялось, что неизвестного знакомого я отлично знаю по его работам. Что это режиссер такой‑то. Или актер из Москвы, с которым познакомился во время войны. Но чаще эти неизвестные знакомые таковыми и остаются.

«Образцовский театр» — телефоны записаны в те годы, когда у них существовало отделение в Ленинграде. Телефон директора и администратора. Первого забыл, а второго помню отлично: маленький, с выпуклыми глазами и большим ртом, принимающим легко выражение оскорбленное. Человек до безумия, именно до безумия, честолюбивый и мнительный, в чем я убедился, когда он обвинил одного писателя — эстрадника в плагиате без всяких на то оснований, кроме явственной мании преследования. Впрочем, этот мир эстрадников и администраторов простой по мотивам поступков, запутан и перепутан по результатам этой простоты, как джунгли. Тут легко заблудиться. Возвращаюсь к театру Образцова. О нем я собирался писать, о самом Образцове, когда перейду к московской записной книжке, кончив ленинградскую. Там записаны у меня телефоны москвичей. А ну как я доживу до того, что исчерпаю весь алфавит? Поэтому пока скажу только о театре. Это наш лучший кукольный и один из лучших театров вообще. Там собрались люди, до того любящие искусство, что кажутся сами себе недостойными подойти к нему прямо. (Сперанский и другие.) Идут тропочкой и превращают ее в прямую, большую трассу. Есть люди, обладающие великолепным голосом, талантливые, но уродливые или изуродованные на войне, и они нашли себе место в театре Образцова. Их ты видишь, когда выходят они раскланиваться, держа тех кукол, что водили. И ты вдруг понимаешь, что кукольный театр с помощью ширм и кукол помогает скрыть ненужное, а дать лучшее. Самое сильное из того, чем они владеют. И не мешает этому ни администратор с выпуклыми глазами, ни пьесы хорошие и средние. Ничто.

Дальше идет: Отт (справочное). Этот телефон занял место в моей жизни в конце февраля 1954 года. Когда увезли Наташу в этот родильный дом. Андрюшка за четыре года до этого родился с такой быстротой, что увезли мы Наташу на день раньше срока. Но вот 1 марта позвонили мне: «Поздравляю с внучкой». Лечебница Отта помещается в одном ряду с университетскими зданиями. А справочное бюро — крошечная комнатка, в которой главным образом пишут. За большим столом, разложив перед собой свертки с передачами, посетители отвечают на записки, полученные от рожениц. Почта от них — в ящиках с буквами. Передачи принимает сестра, за окошечком. Она просматривает свертки — нет ли в них чего запрещенного. Утром, когда я там бывал, посетители подбирались все больше женщины, старухи, — молодые на работе. Огорчало меня одно письмо на букву «Ш», лежащее рядом с записками от Наташи, которые менялись каждый день. А это письмо, сложенное треугольником, так никто и не взял. Появилось оно при мне и пролежало дней десять. Ни разу не пришел отец ребенка. И этот робкий треугольный конвертик так и остался без ответа, и мне иногда чудилось, что он похож на то будущее, что ждет мать и ребенка, когда выйдут они из родильного дома. А иной раз, много чаще, придумывал я благополучное объяснение. Что отца вдруг услали в командировку. И он известил об этом — ведь письмо было всего одно. Или, что адресован конвертик не мужу, а брату, который не догадался навестить сестру. А письма к мужу идут на другую букву алфавита и так далее, и так далее. Чтобы все было хорошо. Или представлялось хорошим, по характеру мне. И вот наступил день, когда собрались мы все — и я, и Олег, и Андрюша, и бабушка уже не в справочном бюро, а в конце длиннейшего, вроде университетских, коридора, возле канцелярии. За Наташей и Машенькой.

Андрюша сначала притих, когда, войдя в главный подъезд, увидел широчайшую мраморную лестницу, ведущую во второй этаж, людей в белых халатах, когда услышал особый гулкий, а вместе как бы приглушенный шелест, шорох — голос больничных помещений. Но маму с новорожденной сестренкой так долго не отпускали вниз, в канцелярию, и коридор был до того длинный и завлекательный, что Андрей ободрился, а потом возликовал и стал гонять по коридору взад и вперед с небольничным грохотом, и я повел его на улицу, где ждало нас такси. Я был встревожен и перевернут не предстоящей встречей с дочкой и внучкой, а тем, что для меня всегда трудней всего — организационной стороной дела. Она выпала на мою долю. И мне чудилось, что такси уедет, не дождавшись, а мы так и останемся навеки в больничном коридоре, что Наташу вдруг не выпустят в последний момент и так далее, и так далее. Сегодня у нас 32° мороза. И я подумал — как же это я выхожу на улицу? С Андрюшкой? И тут же увидел серый день ранней весны 54 года — вот в какую погоду выбрались мы из тяжелых дверей лечебницы Отта. Увидев такси, Андрюшка присмирел. Я посадил его к шоферу, на которого мальчик взглянул почтительно, как на представителя другого, высшего мира. Захлопнув дверь, я оставил Андрея в машине, а сам пошел шагать взад и вперед, вспоминая Наташу девочкой и удивляясь простоте происходящих перемен. Увидел Нонику Бианки, которая вела сынишку в консультацию. И ее я совсем недавно видел маленькой девочкой. Заглянул в такси. И залюбовался. Затылком ко мне, уставившись прямо в лицо шоферу, Андрей читал ему наизусть стихи Маршака. И шофер хохотал во весь рот.