Телефонная книжка

11 декабря

Академический поселок вырос на наших глазах. И то время, когда он строился, представляется мне столь же далеким, как и детство, и так же непохожим: теперь и тогда. Теперь дачи стоят себе за высокими штакетными заборами, с таким выражением, будто все так и было. И уже ремонтировали их раза два за шесть лет их жизни, словно старые дома. И от железной прокладки вокруг труб протянулись по серым гофрированным крышам ржавые подтеки. И каждый успел обжить свой участок по — своему. А бывало, идешь — все участки на один лад завалены строительным мусором. Дачи растут незаметно для простого глаза. В конце поселка овраг глубокий, в который спускаешься с трудом по крутым дорожкам, прыгаешь через ручеек и с таким же трудом выбираешься на волю. А теперь овраг перерезан насыпью, поверх которой тянется шоссе, огороженное столбиками. А ручеек взят в бетонные трубы. И кажется, что так всегда и было. Мне за эти годы пришлось побывать в трех — четырех академических дачах. Они распланированы вполне одинаково, но я убедился, что расположение комнат — дело третьестепенное. Печать семьи, семейных привычек и вкусов до того сильна, что академические дачи так же разнообразны, как их владельцы. Итак, я познакомился у Смирновых на музыке с Ольгой Александровной Ладыженской. Дело было летом. Владимир Иванович и Дмитрий Константинович ушли в музsrу целиком. Только перелистывая страницу, они на какую‑то ничтожную долю мгновения трезвели и приближались к нам, простым смертным. Или в тех случаях, когда расходились. Тогда, коротко условившись, с которого листа начинать, возвращались они на два — три такта назад и снова уходили в мир, непостижимый для меня. Я любил музыку за то душевное состояние, в которое она приводила меня. А они — самую музыку. И я ревновал их к той красоте, что недоступна мне. И наслаждался.

12 декабря

Вера Николаевна, математик, кандидат наук, жена Фаддеева, занимала всегда одно и то же место — по ту сторону рояля, возле радиоприемника, над которым видело расписание поездов. Она со своего места видела музыкантов, но взглядывала на них хоть и любовно, но изредка. Она сидела, откинув голову, погруженная в музыку, почти так же, как наши пианисты. Она слушать умела. Сильно похожая на курсистку — бестужевку, столь же склонная, как и те, к спорам на принципиальные темы. Упрямо отстаивающая чаще всего нечто простоватое, не стоящее и десятой доли той страсти, которую вкладывала она в свои доводы, прямая, честная, насквозь понятная, тут, за музыкой, она превращалась в существо другого строя. Даже лицо ее перестраивалось и приобретало особую значительность, внушающую уважение. Ольга Александровна же слушала музыку растерянно. Маленькая, легкая, одетая с характерным для академических кругов безразличием, невнимательностью, но аккуратненько, с большими, темными, несколько утомленными глазами, она старалась проникнуть в чуждый для нее вид сознания, но не могла. А притворяться, по честности натуры, была не в состоянии. Так она и слушала какую‑то из симфоний Малера, приподняв недоумевающе брови, напрягая внимание со всей добросовестностью. Как‑то, уже много времени спустя, я показал ее Вейсбрему на улице в Комарове и предложил угадать: какова профессия этой женщины. И он ответил: «Похожа на пианистку». В вечер нашего первого знакомства я с обычной человеческой беспомощностью старался угадать внешние признаки той самой одаренности, что внушала мне уважение, близкое к религиозному. И не мог. Я знал по рассказам, что она математик, близкий к гениальности. Строгий в работе. Она была замужем. О муже ее Вера Николаевна говорила: «Добродушный, большой, настоящий Пьер Безухов».

13 декабря

И Ольга Александровна, чуть не плача, рассказывала друзьям, что она предлагает ему заниматься какой‑то математической работой, «а он с котенком играет». Когда дело касалось математики, она была пряма, чем нажила множество врагов, беспощадна, о чем отлично знали студенты, и сильна. «Во всяком случае сильнее Софьи Ковалевской[3]». «Где же скрывается все это?», — думал я, глядя на недоумевающее лицо Ольги Александровны. При дальнейшем знакомстве, которое оставалось, впрочем, столь же поверхностным, я убедился, что музыки она не понимает, но уважает ее. И к литературе относится с тем же уважением, что я к математике. Меня умиляло ее честное желание понять. И полное отсутствие ломания. Это признак, дающий часто понять, что в этом человеке есть талант. Но как трудно примириться с тем, что в области духовной или умственной жизни существуют несообщающиеся или независимые друг от друга области. Или зависимые и сообщающиеся, но более сложными путями, чем ты можешь угадать.

Любарская Александра Иосифовна, пожалуй, одно из самых преследуемых судьбой существ, которых встречал я в своей жизни. И принимает она свои горести так, что не посмеешь назвать ее несчастной. Близкие ей, самые близкие люди гибнут, и гибнут непременно трагически. Книги ее бранят несправедливо. Жизнь не дает ей покоя. Но глаза ее глядят ясно. Видеть ее легко. Ум ее так же ясен и светлоглаз, как сама она. И казалось бы, Бог ее благословил на жизнь счастливую. На самом же деле ей суждена была жизнь достойная.

Лебедев Владимир Васильевич. О нем рассказал все, что мог, когда описывал Печатный двор[222]. Лебедев все такой же, как в двадцатых годах. Только часто живет то в Москве, то в Ленинграде все на той же квартире. Хвалился недавно Анечке Лепорской, что он язычник и не понимает, что такое грех. Работает каждый день, как святые молились. В полную силу. Не стареет. Недавно женился. Пить только стал больше, чем в первые годы нашего знакомства. А так все тот же. И одет так же.

14 декабря

Однажды в тридцатых годах появился у нас высокий и широкий человек, с задумчивым или рассеянным взглядом. Оказалось, что это старый знакомый Катюши и Сашки Зильбера. Когда лет за десять до описываемых дней аккомпанировал Сашка актерским песням в «Синей блузе», Володя Легошин[0] работал там же: не то актером, не то режиссером, не то художником. В тогдашние времена в подобных коллективах каждый актер участвовал во всей жизни театра. От погрузки декораций на грузовик до акробатических танцев, или, по крайности, хоть до хоровой декламации. Впечатление Володя Легошин произвел неясное, молчаливость и рассеянный взгляд этому были причиной. К этому времени перешел он на работу в кино. Еще, кажется, не решился стать режиссером, но был к этому близок. Вероятно, этим и объяснялся рассеянный его взгляд. Тяжело человеку в кино, пока не привился он к тому живому, что имеется в этом явлении природы нашей. Чем чаще приходил к нам Володя, тем яснее становилось, что человек он доброкачественный. По каким масонским знакам, невидимым и неопределимым, определяешь все‑таки, какой разряд людей человек выбрал, к какому войску присоединился, трудно сказать. Но редко ошибаешься ты в подобных случаях. И хоть Володя был молчалив при встречах по — прежнему, впечатление, что он производил, прояснилось. Вскоре он переехал в Москву в «Союздетфильм». К отъезду его стало ясно, что ко всему прочему он человек немножко странный. В материале, из которого был он создан, замечал ты не изъян, нет, а проработку. В «Союздетфильме» он привился окончательно. Не помню, на какой картине (кажется, «Белеет парус одинокий»[1]) — весь коллектив сочувствием рассказывал, что от Легошина ушла жена. И что он портит финал ленты, до того страдает. Рассказывали с сочувствием, но и с удовольствием, как о чуде, или редкости, или странности, случившейся в доме.

15 декабря

Перед войной собрался Легошин ставить «Снежную королеву». Он приезжал по сценарным делам ко мне, и я ездил в Москву, и оказался Володя в работе понятливым, легким и оживленным, без следа его обычной чуть странной, рассеянности. Когда работаешь с кем — н хбудь над пьесой своей или сценарием, и работа идет, то вырабатывается у тебя с этим человеком особый вид связи. Дружба — не дружба, но встречаешь его в дальнейшем не так, как до сих пор. И хоть война и оборвала работу над «Снежной королевой», встретились мы в Сталинабаде как друзья. «Союздетфильм» был эвакуирован туда. Легошин, помнится, никак не мог найти себе работу по душе. Он твердо знал, чего не хочет. Но угадать, какую именно картину ему хочется делать, не был в силах. Это приближало его к типу режиссеров — актеров, вроде Бабочкина, Чиркова и некоторых других, одичавших от желаний творческого порядка, которых они и сформулировать не могли. Бабочкин — по грубости и простоте. Чирков — по робости, уклончивости и вытекающей отсюда сложности душевной. А Володя — по честности. Все его горести, связанные с разводом, к тем дням позабылись. Женат он был на Алле Борозиной[3], женщине, заслуживающей особого рассказа, но он увел бы слишком уж далеко в сторону. Когда познакомились мы, была она мила, внимательна. Хотела нравиться — не то чтобы как женщина, а вообще. Вся. Видно, пришлось хлебнуть ей много горя, так как была она в ранней молодости необыкновенно красива. Но обиды не озлобили ее, а породили в ней жажду хороших со всеми отношений. Страх боли. Она и пьесу свою приносила читать. И подарила что‑то в наше нищее сталинабадское хозяйство. Но не этим взяла, а искренним доброжелательством, и с ней мы подружились. Был у нее мальчик лет пяти — шести. Бледный, истощенный и необыкновенно сосредоточенный. Он все молчал. Уложат его спать, и он молчит.

[3]

Ковалевская Софья Васильевна (1850–1891) — математик, первая женщина член — корреспондент Петербургской Академии наук (1889).

222

См.: Евгений Шварц. Живу беспокойно… Л., 1990.

[0]

Легошин Владимир Григорьевич (1904–1954) — кинорежиссер, в 1920–х гг. — актер, режиссер и художник коллектива «Синяя блуза».

[1]

Зильбер (псевдоним Ручьев) Александр Александрович

— пианист, аккомпаниатор в коллективе «Синяя блуза». Брат Л. А. Зильбера и В. А. Каверина. Первый муж Е. И. Шварц.

[3]

Борозина Алла Владимировна — жена Легошина.