Телефонная книжка

И обсуждали: найдем ли мы столик. А если найдем, то не съедено ли все до нашего прихода. А если не съедено, то как с коньяком. В те дни ресторан работал на пределе. Чуть опоздаешь — и сиди за пустым столиком. Помогала обычно мощная междуведомственная сила: оркестранты. Они были знакомы с театральными, при случае заменяли их в спектаклях, и нам устраивали столик на хорошем месте, у перил, и в пристойный срок подавалось все, что заказано. За перилами черная ночь, освещенные ресторанными фонарями верхушки деревьев, идущие круто вниз, раскачивающиеся, и все то же ощущение близко присутствующего моря. За столом каждый переживает опьянение по — разному. Если Колесова днем обидели, то после первых же ста грамм делался он всепонимающе надменен. Он сам рассказывал, как, выходя в таком состоянии из ресторана гостиницы «Москва», увидел он незнакомца, который закричал весело: «Товарищ Колесов!» — «Я вас не знаю», — ответил Левушка надменно. — «Ну вот, поглядите на него! — ответил незнакомец. — А кто вам вручал диплом на звание заслуженного артиста Таджикской республики?» И Левка узнал одного из таджикских министров. Вот до каких высот поднималась его надменность. Недаром тянуло его в пьяном виде к самому Николаю Павловичу Акимову. Тамара, когда выпьет, делалась весела, как котенок. Несла вздор до того талантливый, хоть записывай. И до того легкий, что он забывался. Это тот блеск, что исчезает, когда собранные на берегу камушки высыхают. Домой мы шли по городу, совсем уж опустевшему. Море угадывалось еще отчетливее. Несмотря на ночную тишину, прибой не был слышен. Но бензиновый запах и запах разгоряченного асфальта уже улеглись на ночь. И соленый морской воздух напоминал, что до него совсем близко. Тамара вдруг закричала: «Аллигаторы — в ночной тишине. — Аллигаторы, зачем вы спите?» И на нас напал смех, такой смех, будто никаких тревог в нашей жизни нет и не было. И Левушка смеялся и любовался Тамарой, и я подумал: «Как приятно, что все это слухи». Я заботился не о Левке и его нравственности, а мне жалко было Тамару, такую веселую, такую легонькую и светлую в ночной темноте.

Я отошел от Комедии. И вдруг узнал, что театр, как всегда, оказался чуток на происшествия подобного рода. Он их чует, когда происшествиями и не пахнет. Колесов развелся с Тамарой и ушел к Люлько. И мне страшно было подумать, как Тамара переживет эту обиду. Неспокойно было и Левушке. Он в философском всепонимающем настроении вваливался к Тамаре, рассказывал, как ему трудно было ее оставить. А когда Нина ему сказала, что не следует мучить Тамару подобным образом, Левушка обиделся и пожаловался, что Нина всегда к нему плохо относилась. И вот прошло несколько лет. Тамара замужем. Муж ее Хазин[14], драматург и поэт, плотный, черный, внешне спокойный человек. На самом же деле — неспокойный, уж очень его потрепало. И в войну, и в послевоенные годы. Но все пережитое еще крепче заставляет его держаться за семью. У них мальчик[15]. Когда было ему около трех лет, зашли они к нам в гости, на дачу. Подрались собаки. Мальчик схватил Тамару за руку и как заклинание стал повторять: «Я держусь за маму, я держусь за маму». И на платформе, испугавшись паровоза, повторял он то же заклинание, оберегающее от всех бед. Когда Левушка празднует день рождения, то еду я на Исаакиевскую площадь. Живет он в бельэтаже в старом доме рядом с дубовским черным особняком. Теперь это коммунальная квартира неестественного размера. Комнат двадцать. Идешь по коридору, идешь без конца.

От прошлого этой барской квартиры осталась одна только высота. В коридоре — сомнительная опрятность меблированных комнат или общежития. Сор словно только подгребли в углы и закоулки, а стены подмазали нехотя, клеевой краской. В'конце коридора — уборные, умывальная, что еще увеличивает сходство с гостиницей. Тут поворачиваешь ты налево, потом направо. Пахнет известкой и сыростью. За высокой дверью — гул разговоров, гости уже собрались. Левка занимает в этой гигантской квартире две узких — узких комнаты, выходящих во двор. Вероятно, это одна, разделенная пополам. Тут они и живут: Левка, Люся и ее сынишка. Левку любят, и он любит людей, поэтому гостей приглашено множество. Вся узкая комната занята накрытыми столами, составленными вместе. Сидеть приходится и на диване, и на стульях, и на табуретках. При этом прижимают тебя к столу так тесно, самой грудобрюшной преградой, что первый момент даже пугаешься. Люся черноглазая, до сих пор совсем юная на вид, терпеливо и расторопно возится по хозяйству. Ее отец военный, исчез в 37 году, мать разыскалась после войны. С малых лет росла она в детдоме и в хозяйстве не мастер. Но вот, наконец, собрались все гости, последний прошел по дивану за спинами уже сидящих, протиснулся на свое место. Водку разлили. Люся, все еще растерянная, но уже повеселевшая, совсем юная, необыкновенно привлекательная, с глубоким вздохом облегчения усаживается в конце стола. Все Левушкины жены в сборе, кроме третьей. Здесь и Леночка Юнгер, старшая, точнее первая из них, и Таня Волкова, по — крестьянски коренастая и все такая же легкая. Тамара с Хазиным. Все это подтверждает, что Левушка прелестный человек, раз все жены не сохранили дурных чувств против него. Правда, Леночка сама ушла от него, но он простил. Все жены ласковы и веселы. Тут же Левкина дочка от Тани Волковой. Взглянешь на нее и благословишь в душе.

Она унаследовала от матери некоторую излишнюю широту в плечах, но ощущение сутуловатости исчезло у дочери. В ней угадываешь ты прежде всего здоровье. Глаза огромные. Не волоокая, нет еще. Очи удивленного теленка. Когда видел я ее в последний раз, она уже успела выйти замуж, что не казалось удивительным. Но несколько крупный рот ее и глаза еще сохраняли божественную безмятежность детского здоровья. Казалось, от нее исходил запах парного молока, что, впрочем, проверить было невозможно. Она скрывалась в табачном дыму на той стороне стола или цепи столов. Она озиралась своими глазищами, несколько строгая, как ее мама, и осуждающая как единственный представитель иного поколения за столом. В таких случаях младшие еще строже старших. Во всяком случае вся фигурка Левиной мамы, единственной представительницы старшего поколения за столом, выражает полное сочувствие происходящему. У бабушки нет и тени осуждения, что мелькает на широком лице внучки. Кроме жен, здесь Хазин, две подруги Люси Люлько, длиннолицые и смирные. Не актрисы. Люсин брат в тужурке, не то электротехнического, не то горного института, совсем такие носили студенты во времена моего детства. Он похож на Люсю черными глазами, еще более юным лицом. Люсин сын от первого брака, бегавший на все звонки, обессиленный волнениями сегодняшнего дня, раскачивается на стуле, побледневший и осунувшийся, но радостный. Он жадно и с восторгом вслушивается в разговоры старших. Этому лет восемь. Присутствуют те актеры, с которыми на данном этапе Люся и Лева в дружбе. Под столом мечется пес, которого подарили Леве и Люсе в Сочи в 49 году. Как все кобели, ведущие городской ненормальный образ жизни, он нажил нрав темный и раздражителен. Он уже кусал кого‑то на улице из чистой горечи, ничем на подобное преступление не подвигнутый. И нынче он загадочен.

Большое количество людей раздражает его, а запах кушаний радует. Он то лает, то протискивает между сидящими свою черную башку с белыми пятнами и косится то на стол, то на чужих, то рычит, то виляет хвостом. Но вот добрая водка всех утешает, наводит порядок. Всем нам так нравится и теснота, и гости, и паче мы сами нравимся себе и все болтаем, болтаем и восхищаемся. Завтра, даже сегодня по дороге домой нам не припомнить, над чем мы так смеялись. И только одно и скажем, если спросят: «У Левки вчера было весело». Часто повторяли мы одно и то же, что кажется нам ужасно смешным. Тамара вспомнила, например, однажды стихотворение, которое она сочинила, когда ей было лет шестнадцать и любовные неудачи пронзили ее сердце. Там шли рефреном две строки: «Черное было лето, — Черная будет зима». И мы в течение часа кстати или некстати повторяем эти строки, умирая со смеху. Потом усложняем. Присочиняем к рефрену две строчки. Например: «О „Прекрасной даме“ мечтается. / Можно сойти с ума / Черное было лето / Черная будет зима». Или: «Выпью рюмочку эту / Коль выпьет хозяйка сама / Черное было лето / Черная будет зима». Шум то делается общим, то разбивается между группами гостей, то снова овладевает всеми, все шумят. Пес решил, что так и будет отныне и навеки, и ласкается ко всем без разбора. Люсиного мальчика уводят спать. Гаснет вдруг свет во всей квартире. Кипятили чай, заключающий ужин, и произошло короткое замыкание. Люсин брат уходит с лестницей далеко — далеко по коридорам на площадку. Свет вспыхивает. Мы вскрикиваем от радости. И он, словно испугавшись, гаснет. Но вот вспыхивает опять уже прочно. Женщины протискиваются, по мере возможности, помочь хозяйке. Убирают грязную посуду. Подают чистые тарелки. Со старыми, уже обжитыми, многие расстаются неохотно, просят не убирать их. Это те, кто еще продолжает пить. На столе появляются торты. От «Норда» и самодельные. Передают чай, который пьешь без сахара, от жажды. Чашки разные.

[14]

Хазин Александр Абрамович (1912–1976) — поэт, драматург.

[15]

Хазин Михаил Александрович (р. 1950) — впоследствии переводчик.