Телефонная книжка

Его еще не исключали из партии, но должны были со дня на день. Но жизнь шла своим чередом, семейные заботы оставались семейными заботами, и приехал Натан в Комарове снять комнату. Для сына. Сын. Сын! Натан, маленький, бледнолобый, черномазый, похожий на мальчика с подозрительной непристойно — переразвитой колючей шерстью на лице, по — библейски обожал семью. Снарядик отказал, ввиду иррациональности обрушившихся на Натана бедствий. И он зашел ко мне с просьбой проводить по указанному кем‑то адресу. Там будто бы сдавалась дача. И впервые глядел он на меня без опаски, без всяких задних, гнездящихся возле мозжечка, мыслей. Его не пугало больше, что я какого- то там другого как будто круга. Напротив. Бед и ударов, о ужас, ждал он от своих. Мир перевернулся, привычные очертания предметов исказились. А людей, ужас, ужас! Ему было так страшно, — будто родная мать, одичав, бросилась кусать и грызть его за что попало. Дача, которую он искал, оказалась далеко, и всю дорогу пытал он меня рассказами о доносах друзей. И о том, какие они сами нехорошие люди. Снарядик пришел в действие, и Натан с непогрешимой памятью перечислял ошибки своих погубителей, начиная издали, не с 17–го года. И снова возвращался к горестной своей судьбе. «Как я буду смотреть в глаза сыну!» Он, ни в чем неповинный, по дисциплинированности своей, считал себя не оскорбленным, а опозоренным. Вскоре исключили его из партии. И попал он в психиатрическую лечебницу. А когда он оттуда вышел, то Александр Александрович Брянцев добился, чтобы его приняли в ТЮЗ, в педагогическую часть. Я встречал Натана исхудалого, глядящего в землю. Оживлялся он, только говоря о Брянцеве. Пел ему хвалы. И было за что. Но вот через год- два времена переменились до неузнаваемости. И Натана восстановили в партии, почему‑то, впрочем, с перерывом в стаже. Но при этом с полной реабилитацией. И предложили вернуться во Дворец пионеров, но он отказался. Заявил, что не уйдет от Брянцева. Когда в ТЮЗе ставили «Два клена»[22], увидел я на репетиции Натана и убедился с удовольствием, что вместе со временем изменился и он. Пополнел, облагообразился. И снарядик, обнаружив меня, сработал в мою пользу: приветливо улыбнувшись, сказал Натан искренне: «Поздравляю с премьерой». Одно осталось неизменным: оказался Натан небрит, непреодолимо, от природы. Тоскует он без Дворца пионеров? Полагаю, что так. Когда запираются огромные дворцовые двери ночью, по опустелым залам бродят две тени — Александра III и Натана, негодуя, не узнавая дворца, не глядя друг на друга.

Следующая фамилия в телефонной моей книжке Добин.[0]

Ефим Добин мягкий, кругленький, маленький. Он доброжелателен, а это в пасмурном нашем Союзе писателей всегда радует, словно солнышко пробилось. Фигурой и судьбой похож на ваньку — встаньку. Сколько его валили! Во время одного из зловещих собраний в Доме писателей в 37 году после того, как излупили его так, что и великану не выдержать, кто‑то вышел в фойе и увидел: лежит маленький наш Ефим посреди огромного зала на полу, неподвижно. Потерял сознание. Но и после этого нокаута он очнулся, реабилитировался. Выйдешь на улицу, а впереди покачивается на ходу наш ванька — встанька, спешит на «Ленфильм», где работал он редактором сценарного отдела. С его редакторским мнением ты мог не соглашаться, но всегда считался. Ты чувствовал всегда, что его соображения искренни. И являются на самом деле соображениями, а не имитацией редакторского глубокомыслия. Но вот снова сгустились тучи. И Ефим был удален с «Ленфильма» и исключен из партии. Он не мог согласиться с этим и негромко, но упорно и упруго отбивался, отбивался и отбивался и реабилитировался. Выйдешь на улицу, едет Ефим, шагает из магазина. В руках авоська, из авоськи глядит сквозь петельки картошка. Он пока еще нигде не работает. Приглашали его вернуться на «Ленфильм», но он колеблется. Кончает книжку[1]. Напечатал статью в «Звезде»[2]. Мягкий, кругленький, но никак не толстенький. Увидишь его и хочется поддразнить. Шура Штейн[3], например, дразнил Ефима тем, что будто бы того во время войны списали с корабля за то, что он по малому росту не доставал до писсуара. Отвечает на шутку Ефим с достоинством. Всегда упруго. Посмеются — глядь, а он, пошатавшись, стоит на ногах. Ну и хорошо. Я не знаю, до какой степени изуродовано его сознание смертным боем, которому подвергалось. Но, увидев его, улыбаешься, к словам его прислушиваешься. Работает он много. Как он пишет, каков он в своей театроведческой специальности, что он может — неизвестно. До этого еще мы не доходили.

Следующая фамилия Дембо Александр Григорьевич.[0] У меня много знакомых врачей. Из них лечат лучше всего те, которые глуповаты. В том смысле, как сказано это у Пушкина: «Поэзия должна быть, прости господи, глуповата»[1]. Умный, скептический врач не верит прежде всего в медицину, потом больному и, наконец, самому себе, что особенно опасно. Дембо — исключение. Он никак не глуп, но и не скептичен, хоть и холодноват. Верит в медицину, хоть и трезв. Вероятно, потому, что долго работал с крупнейшими врачами.

Он много лет был ассистентом у Ланга[2], много лет вел научно — исследовательскую работу в I Медицинском институте и в больнице Эрисмана[3]. Кожа обеих рук у него изуродована, блестит, кажется тоненькой, неестественно розовой, словно воспаленной. У него во время опытов взорвался кислородный баллон, дверь заклинило, и он пытался открыть горящие створки руками. Когда вышибли, наконец, двери, — и он, и сотрудник его были обожжены так тяжело, что их едва отходили. Руки его, точнее, кожу на руках спасли несколькими последовательными пластическими операциями. Сейчас Дембо уже доктор наук. Считается одним из лучших кардиологов города. Его били смертным боем по причинам, далеко отстоящим от науки, но образовались ли в душе его места, столь же деформированные, как кожа на руках, — не разглядеть. Сейчас он приходит ко мне в качестве лечащего врача, — за эти дни, с помощью кардиограммы установили, что был у меня инфаркт. Корректен, строен, высок. Взгляд холодноват и заперт на семь замков, но не так, как у людей застенчивых или надменных, а как у наученных горьким опытом. Это замкнутость травматического порядка. В диагнозах своих точен — проверено на знакомых. Ни примеси шарлатанства — он верит в свои знания. Не верует, как врачи, прости господи, глуповатые, а знает. Как многие врачи, трогательно уважает искусство. Он хорошо знаком с Кабалевским[4] и гордится этим. Прост. Работает уйму, как и подобает доктору наук, что я уважаю бесконечно.

Ж

Следующая фамилия Жеймо.[0] Удивительно привлекательное существо. Трагична судьба людей, обожающих искусство, но не имеющих никаких данных для того, чтобы им заниматься. Таких в театре — легион. Но еще трагичнее люди, рожденные для сцены или экрана, и которые роковым образом сидят без работы. Жеймо сделала десятую долю того, что могла бы. Должна бы. И до сих пор она еще надеется, что сыграет, наконец, то, что душа просит. И судьба щадит ее — она все по- девичьи легка и вот — вот сорвется и полетит. Только пусть для этого сойдутся несколько тысяч случайностей, выйдет пасьянс из миллиона колод. Родилась она в цирковой семье. На арене выступала чуть не с пяти лет[1]. Потом попала к ФЭКСам[2], совсем еще девочкой. Играла в «Шинели»[3]. Потом вышла замуж за Костричкина[4] — его считала выдающимся эксцентрическим актером. Родила от него дочку. Развелась. Вышла замуж за Хейфица[5]. Родила от него сына. Вот что слышал я о ней краем уха в тесном нашем кругу.

[22]

Премьера спектакля «Два клена» состоялась в ЛенТЮЗе 5 ноября 1954 г.

[0]

Добин Ефим Семенович (1901–1977) — литературовед, критик, искусствовед, редактор сценарного отдела «Ленфильма».

[1]

Говорится о книге Добина «Жизненный материал и художественный сюжет».

[2]

Статья Добина «Типическое в сюжете» была напечатана в журнале «Звезда», 1954, № 8.

[3]

Штейн Александр Петрович (1906–1993) — драматург.

[0]

Дембо Александр Григорьевич (р. 1910) — врач — кардиолог.

[1]

Письмо П. А. Вяземскому от 1826 г. [не позднее 24 мая].

[2]

Ланг Георгий Федорович (1875–1948) — врач — терапевт, кардиолог, гематолог.

[3]

Эрисман Федор Федорович (1842–1915) — основоположник научной гигиены в России. По национальности швейцарец.

[4]

Кабалевский Дмитрий Борисович (1904–1987) — композитор.

[0]

Жеймо Янина Болеславовна (1909–1987) — артистка. Снималась в фильмах по сценариям Шварца.

[1]

Жеймо выступала в цирке даже несколько раньше — с трехлетнего возраста, была наездницей, гимнасткой, балериной и музыкальным эксцентриком.

[2]

См. «Дом кино», комм. 7.

[3]

В 1926 г. в фильме «Шинель» Г. М. Козинцева и Л. 3. Трауберга Жеймо играла роль подручного портного.

[4]

Костричкин Андрей Александрович (1901–1973) — киноартист.

[5]

См. «Хейфиц Иосиф Ефимович», с. 618.