Страница 131 из 153
Кальма Анна Иосифовна,[0] воистину дочь земли! Живет с удовольствием, жадно. Однако без той жадности, что заставляет коситься на соседку и рычать. При такой жадности удовольствия от жизни не дождешься. Точнее будет сказать, что живет она с великолепным аппетитом. Она слишком здорова для того, чтобы рычать и коситься. И спасает ее вера. Вера в себя. Она разошлась с мужем, которого я не знал. Вышла замуж за инженера, с которым я познакомился в свое время, приехав к ней в гости с Акимовым. Кирпичный, нештукатуренный красный новый дом на Зубовском бульваре, один из целой семьи подобных, ставших рядом. Перед домами — палисадники. Перед палисадниками асфальтовое пространство, неоправданно просторное, заменившее бывший бульвар, растянувшееся по всему Садовому кольцу. Не то улица, не то площадь. Квартира небольшая, на московский лад. Невысокая. Отделанная с удовольствием. Убранная с удовольствием, хотел я сказать. Хороший портрет женщины, маслом. Старая хорошая мебель. Когда были мы с Акимовым, подавали кокиль. Формы, раковины для этого кушанья, давно используются не по назначению. Поэтому не оставляла меня мысль, что ем я рыбу, запеченную в пепельни — це! Через некоторое время приехала Кальма в Дом творчества, в Комарово. Ходила на лыжах, с наслаждением.
У нее, у Кальмы, была такая судьба — чуть — чуть не те формы выбирала она для существования. Все будто кормит она из пепельницы, хоть в сущности она поступала по традициям, от которых мы отвыкли. По бедности. По превратностям судьбы. И детские книжки писала она традиционные. Действие последней ее книжки происходит в Америке, где обижают негров[1]. На первой же странице она сообщает приблизительно следующее: «Несмотря на ненастную погоду, все педагоги собрались в школу». И не замечает полной пустоты и даже бессмыслицы своего утверждения. Когда дурная погода влияла на педагогов? Будто это дети, которых выводят или не выводят в садик в зависимости от погоды? Но никто ничего не замечал. Традиционная форма помогала соблюсти приличие. И у детей книжка «Горчичный рай» пользовалась успехом. Кальма выступала года два назад на открытии Недели детской книги в Ленинграде. Говорила традиционно. («Иду по саду и вижу: девочка с двумя толстыми косами читает мою книгу. Я спрашиваю: «Интересная книга?» — «Угу!» — «Это я написала». Тогда она взглядывает на меня своими огромными серыми глазами и отвечает: «Большая, а говорит неправду».)
Все это рассказывалось так гладко, уверенно и традиционно, что зал в меру смеялся, в меру аплодировал и не испытывал явной неловкости. В последний свой приезд рассказала она, что сейчас проводится у них конкурс на лучший пирог. Жены одних известных художников, некиих известных научных работников и она, Кальма, по очереди, собираясь друг у друга, соревнуются в изготовлении вышеупомянутого блюда. Что тут худого? Но я вдруг, без всяких на то прав, испытал плебейскую ярость. И чувство «пепельница с запеченной рыбой» овладело мной. А в общем вернее всего она добрая баба, несоглашающаяся стареть, идущая из‑за этого на некоторые жертвы — лыжи, романы, — избалованная обеспеченной столичной жизнью, не приносящая зла. Говорю — вероятно, потому что мало знаю ее. А может быть, все это скрывает нечто трагическое, немыслимое, но реально существующее. На подобие романов Сю. Ведь таинственно задавила ее машина. Почти смертельно. И кто‑то Принес ее домой. Разбери их там, в Москве. Впрочем, все мы больны манией преследования.
Л
Лобанов Андрей Михайлович[0] — фигура трагическая. Сегодня процветающая, завтра избиваемая, послезавтра процветающая и опять избиваемая — есть отчего впасть в то состояние, в коем пребывает он сегодня. Он страдает сильнейшими спазмами мозговых сосудов, лежит неподвижно в постели — иначе вызовет головокружение. Едва пошевелится. Я в предыдущей тетрадке пытался определить его театр. Это чудовище завелось от сырости и грязи и проглотило театр в прежнем значении этого слова. Головной мозг у чудовища почти отсутствует, спинной же, угадывающий законы сегодняшнего дня — могуч. И предполагалось, что Лобанов руководит этим фактиозавром. А театр тот просто шагал в стаде подобных послепотопных, повинуясь инстинктам самосохранения. В первый раз я увидел Лобанова еще до войны в квартире у Хмелева[1]. Меня несколько испугала оранжерейная атмосфера, охватившая меня. Чувствовалось, что в этом теплом и сыром дворце могут произрастать не одни цветы. Хмелев ростом, стройностью, значительностью выражения, тяжелым взглядом черных глаз внушал уважение. Но и в нем чувствовалась отравленность. Он жаловался озабоченно на неопределенные боли в руке, собирался в Цхалтубо. Лобанов, не то рассеянный, не то ушедший в себя, не то равнодушный, раздражал меня жаргоном, заменявшим живой язык, тоже родившимся в этой тепличной атмосфере. После длительных предисловий «в каком‑то смысле, говоря очень — очень приблизительно, я знаю, что это неточно» — изрекал Лобанов нечто вполне элементарное. Никак не стоющее подобных предупреждений. А театр в те дни был еще живым существом. Студией имени Ермоловой. И верил своим руководителям. Впрочем, говорят, на работе Лобанов оживал. В дальнейшем встречались мы от случая к случаю. И он все полнел, что раздражало меня особенно, так как я полнел тоже. А театр становился одним из самых заметных в Москве. Получил Сталинскую премию за пьесу Малюгина[2]. Прославился «Пушкиным»[3].
И уже и не пахло в нем студией. Разыгрался даже в один прекрасный день скандал — какая‑то актриса обвинила Лобанова, что он ее обижает, между тем, как она ждет от него ребенка. И все театры обсуждали этот случай с жаром, будто новую премьеру, с тою, впрочем, разницей, что не осуждали никого из участников ее. Да, театр становился взрослым и обрастал послепотопной чешуей. У него было лицо некогда. И оно преображалось ото дня ко дню в морду. Неважно, в конце концов, как обращался Лобанов с женщинами. Но это было признаком времени и радостно успокаивало другие театры. «Ах, и у них, значит, скандалы. Ну вот, и славненько». А то можно было подумать, что они воплощенной укоризною стоят перед отчизною, перед старым МХАТом, выражаясь проще. Несмотря на то, что чудище, проглотившее Ермоловский театр и напялившее на себя его вывеску, ничем не отличалось от других, ему влетало больше. Звания и чина не имело оно. Слишком недавно походило на театр. Лобанов считался талантливым — каково это было другим? И его, наконец, стукнули с грохотом за пьесу, которую они только репетировали, но не успели поставить[4]. И Завадский, ученик Вахтангова, выросший в той же атмосфере, что и Лобанов, бойко болтающий на том же самом мхатовском арго («в каком‑то смысле… говоря очень приблизительно… не верю… ищите сквозное действие»), — лихо дал брату своему подножку. Он написал в «Правде» статью на чужом ему, чисто газетном жаргоне[5]. Жаловался на отсутствие смелой критики. Один абзац у него кончался тем, что, мол, в частности, мало критикуем мы свой театр, Театр Моссовета. В следующем абзаце все, естественно, ждали этой самой критики. Однако со всей естественностью чудовища, подчиняющегося инстинкту самосохранения, Театр Моссовета из этого абзаца выпал. Начинался он примерно так: «Роковой ошибкой
режиссера Лобанова явилось…» И так далее. И о болезни Лобанова услыхал я от Завадского во время съезда писателей. Описав с глубоким сочувствием печальное состояние, в котором Лобанов находится, Завадский добавил: «Да, не умеют у нас беречь людей».
[0]
Кальма Н. (наст, имя и фам. Анна Иосифовна Кальманок) (1908–1988) — писательница, автор книг для детей.
[1]
Роман «Дети Горчичного рая», М. — Л., 1950.
[0]
Лобанов Андрей Михайлович (1900–1959) — режиссер. В 1930–е гг. руководил Московским театром для детей, в 1945–1956 гг. — главный режиссер Московского театра им. М. Н. Ермоловой.
[1]
Хмелев Николай Павлович (1901–1945) — артист МХАТ. Возглавлял Театр им. М. Н. Ермоловой. После смерти Хмелева главным режиссером стал Лобанов.
[2]
В 1946 г. театр получил Государственную премию СССР за спектакль «Старые друзья» по пьесе Л. А. Малюгина, режиссер Лобанов.
[3]
Имеется в виду спектакль «Пушкин» А. П. Глобы с В. С. Якутом в главной роли, поставленный в 1949 г. В. Г. Комиссаржевским.
[4]
Говорится о последней режиссерской работе Лобанова в Театре им. М. Н. Ермоловой — «Дядя Ваня» А. П. Чехова, так и не увидевшей света рампы. В 1952 г. начались репетиции. Трактовка пьесы Лобановым вызывала протесты, что тяжело отразилось на здоровье режиссера. В 1956 г. он был освобожден от обязанностей главного режиссера театра.
[5]
В «Правде» от 8 августа 1954 г. была напечатана статья Ю. А. Завадского «За идейность и мастерство советского театра». Приводим отрывок ее, направленный фактически против Лобанова: «Возьмем к примеру Московский театр имени М. Н. Е;. моловой. Этот театр имеет талантливых актеров, опытную режиссуру. А между тем за последнее время театр не показал содержательных спектаклей на современную тему. А сколько репертуарных ошибок совершил ермоловский театр?! Что это, как не ослабление художественной требовательности, как не ослабление творческой воли к вторжению в жизнь?»