Где ты, Нимуэ?

Теперь зерно курам, а потом завтрак детям. На скорую руку — по ломтю хлеба и по кружке молока. И в огород, пока солнце не печет.

Асита стоит над грядкой, голова к земле, попа выше головы, и споро выдергивает зеленую мелочь, пробившуюся среди моркови и свеклы. Разгибается только тогда, когда грядка прополота — чтобы вздохнуть и наклониться над следующей…

Я откидываюсь в кресле. Не думал, что эта насквозь городская девочка в джинсах, в кургузой курточке, утыканной блестящими заклепками, с нанизанными на запястья бесконечными браслетами из самых невообразимых материалов, способна часами делать тяжелую сельскую работу. Мне вот уже надоело смотреть, а она… сосредоточиваюсь снова и вижу ее в той же позе над огурцами. Выныриваю опять, взглядываю на нее.

Она сидит в кресле, невидящие глаза широко распахнуты, бледное личико, обрамленное неровно остриженными темными волосами, безмятежно, тонкие брови разглажены, а на губах — слабый намек на улыбку. Она счастлива.

Надо же.

Это и есть ее добрая сказка в мире-спирали.

В ней ничего не происходит, кроме повседневности.

Которую она знает до мелочей. Откуда бы…

Попробую вмешаться.

Небо темнеет, с севера заходит густая черно-сизая туча. "Гроза", — думает Асита и вновь нагибается к грядке с горохом.

Туча приближается, закрывает половину неба — и вдруг расплывается неровными клочьями. И среди заляпанной темно-серыми пятнами синевы проявляется черный крылатый силуэт.

Я смотрю на Аситу. Ковыряется в земле, не поднимая глаз. Спешит побольше сделать до дождя.

— Асита! — не выдержав, кричу. — Дракон! Прячься!

Кажется, я сказал это вслух, нарушая все писанные и неписанные правила. Не должно быть звуков снаружи, пока испытуемый там. Ничто не должно нарушать иллюзию другого мира, созданного в его воображении…

Я закричал, как кричат несмышленыши в театре: "Красная Шапочка, беги, волк!" Асита разогнула ноющую спину и потянулась. И взглянула вверх. И увидела дракона.

И сказала мне — мне, которого не было в ее грезах:

— Не волнуйся, Андрей, это шипокрылый, он не опасен.

Я застонал, ожидая уже, что она опять уткнется в грядку. Но она одернула подол, поправила выцветшую косынку на волосах и спокойно двинулась к дому.

На крыльцо высыпала малышня (мне показалось, человек восемь, хотя их было всего трое) — и загалдела:

— Сестра, сестра, а это настоящий дракон? А он нас съест? А мы полезем в подпол, как в тот раз? А моченых яблок дашь? Ну сестраааа!..

Со сноровкой опытного сержанта Асита затолкала их в дом (как тесто в квашне, они пытались вспучиваться, пузыриться и вываливаться наружу), затворила дверь. Повернулась, прислонилась спиной к некрашеным толстым доскам. Подняла голову и посмотрела прямо в жуткую черно-серую морду, утыканную костяными шипами и выростами. И сказала:

— Кыш.

Чешуйчатая туша, не снижая скорости, плавно повернула — и ушла далеко вправо, по широкой дуге обходя деревню. И улетела дальше к югу.

Я положил руку Асите на плечо. Оно было теплым и уверенным. Мы стояли рядом на крыльце, провожая взглядом древнее летающее чудо, еще не забывшее хозяйского голоса.

— Кто ты? — спросил я.

— Асита, — в ее голосе проскользнуло легкое удивление, смешанное с досадой. — А вот кто ты, повелитель грез?

Я хотел ответить, но не мог вспомнить имени, придуманного для нее.

Рот мой открылся сам собой, самовольно шевельнулись губы, язык раскатил долгое "р":

— Дарресен.

— Здравствуй, — она улыбнулась ласково и насмешливо. — Ты еще не вспомнил. Это случится вскоре. Тогда я снова скажу тебе: "Здравствуй".

Память подводит, я слышу чужие голоса, я должен бы знать, кто говорит, но не помню. Я шепчу: Нимуэ, где ты? — и в ответ шелест листвы, розовые блики на круглых боках спелых яблок, длинные волосы шевелит легкий ветер, ресницы вздрагивают, сейчас поднимутся веки, и я увижу глаза… но нет, взмах кожистого крыла — и звуки, и образы исчезают, стертые, только темнота и цветные искры. Красиво, но что это значит? Я не знаю. Потом в черном начинает прорисовываться темно-серый, чуть светлее окружающего, силуэт, делается все светлее, все отчетливее, и я узнаю учителя и друга, того, о ком горюю тысячу лет… две тысячи… три… я не помню! Он жив, я уверен, он жив и вернется, но мне самому не под силу пробудить его от тысячелетнего сна.

Золотом дня заклинаю и золотом солнца И чешуей золотого дракона по красному полю, Коршуна криком и звоном росы на рассвете…

Губы мои беззвучно шевелятся, произнося всплывающие из ниоткуда строки, смысл которых темен для меня, и всегда был темен, и не прояснится, пока не вернется учитель. Нимуэ, ты одна можешь мне помочь. Я не буду ни в чем обвинять и ни о чем не буду спрашивать, даю слово. Все, что было между вами, ваше, ты вправе хранить свое ото всех, не надо ничего объяснять, только помоги вернуть его…

Озеро ждет, серебристая рябь под лучами Бледного солнца, и ветер холодный, осенний, Там, в глубине, ты тоскуешь, и катятся слезы Искрами света, всплывают, и озеро плачет… …низкое серое небо, резкие крики хищной птицы высоко вдали, густые травы и бормотание ручья. Солнца не видно, только тучи немного светлее в том месте, где оно должно быть. Я знаю, когда ты вернешься, солнце прорвет эту пелену и осветит наш печальный мир, и все будет хорошо. Непременно все будет хорошо.

Просвечивают сквозь зелень холмов, сквозь ветви кустарников, проступают на сером небе фигурки людей и коней. Знамена, вспышки солнца на лезвиях мечей, воины сшибаются, падают, кони взвиваются на дыбы и падают тоже, кровь неправдоподобно ярка в этой призрачной картине, а звуков нет — по-прежнему неумолчное журчание ручья и вскрик ястреба, да кузнечики зазвенели, набирает силу их трескотня, все громче, громче, громче, оглушающе… в глазах темнеет, я падаю в траву. …и озеро плачет Вместе с тобой — об утраченном и позабытом.

Озеро ждет, но не помнит, не помнят и люди, Только одни мы с тобой ничего не забыли… …что это было? Я переворачиваюсь на спину и смотрю в небо. Оно выше и синее, тучи расползлись, теперь белые барашки стройными рядами катятся к зениту, и вместо ястреба — жаворонок. Солнечный луч тычется мне в лицо, и я вспоминаю: это что-то значит, что-то очень хорошее. Я подношу руку к лицу, хочу заслонить глаза — и вижу чужие пальцы, тонкие, сухие, жесткие, унизанные тяжелыми золотыми перстнями. Я сажусь рывком, трясу головой. Длинные полуседые волосы падают мне на щеки. Кто я? О Крылатый, я ничего не понимаю, ничего не помню, зачем я здесь, чего я хотел, чего добивался, зачем жил?

А я жил?

Я смотрю на свои руки, не узнавая их. Я разглядываю непривычную одежду, понимая, что, кажется, она правильная, но от этого не легче.

И снова всплывает все то же имя. Нимуэ, я должен найти тебя. Только ты… Конечно, как я мог забыть? Говорят, она повинна в его гибели. Но он жив, я знаю. Значит, ей известно, что случилось, а главное — как вернуть его в этот несчастный мир. Если он будет с нами, есть надежда для всех. Без него — надежды мало. Пропадем мы без него.

Я встаю, отряхиваю серые штаны из грубой домотканой холстины, одергиваю шерстяную рубаху, заплетаю в косу длинные, жесткие серые волосы и иду — куда? На звон ручья, на песню жаворонка, на стрекот кузнечиков.

Я ищу Нимуэ. …Выйди ко мне, я зову тебя годы и годы.

Выйди, скажи, что еще не погибла надежда…

Внезапно я вспоминаю — зачем. Гудение армад железных драконов в изорванном сполохами взрывов небе. Тяжелый смрадный дым над руинами огромных каменных городов. Трупы, трупы… гигантский огненный столб поперек горизонта, и катящийся от него вал земли, пыли и обломков, — и всюду смерть, смерть, смерть… это будет. Это было в параллельных и перпендикулярных мирах, и будет в мире, закрученном спиралью… если он не вернется.