Грех

Он не заметил кельнерши, которая наблюдала за странной забавой этого смешного старого человека. Именно так она подумала: «человека», не «господина». «Счет», — сказал, скорее себе, Федор Михайлович. Положил девушке в руку первую кучку монет, а потом взял ее за другую руку и попытался всунуть в большую сильную ладонь несколько мелких монеток, но она стиснула пальцы… «Pourboire, pourboire», — повторил Федор Михайлович, но кельнерша громко рассмеялась… он посмотрел на ее юное лицо, ясное и приветливое, и улыбнулся, девушка взяла чаевые, наклонилась, невнятно что-то проговорив, сунула монеты Федору Михайловичу в карман и быстро, будто украдкой, погладила его по плечу. И ушла, скрылась за дверью, из-за которой доносился звон посуды. Федор Михайлович поглядел в зеркало и увидел свое смутное изображение. Когда он уходил, колокольчик над дверью весело зачирикал.

Дверь в квартиру была не заперта. В этой стране нет воров. Только на ночь Аня закрывает дверь на задвижку. Федор Михайлович вошел на цыпочках, он часто так входил, чтобы не разбудить Аню… привык, что и днем, и ночью «прокрадывался» в собственную квартиру, особенно если проигрался или в кармане лежало письмо от той, которая теперь принадлежала юнцу из круга золотой молодежи, студенту Сальвадоре. Аня сидела на стуле, держа на коленях Федино пальто, которое начала утеплять еще вчера. Спала, обнимая это бедное пальто, как человека. Лицо спящей показалось Федору личиком незнакомой беззащитной девочки. Но — о, чудо — она улыбалась сквозь сон. Федор Михайлович стоял, замерев, Анин живот под пальто — большой, бесформенный — мерно вздымался, дышал. В животе уже несколько месяцев дышал их ребенок. На секунду ему показалось, что Аня со странной усмешкой наблюдает за ним из-под полуопущенных век, но она медленно открыла глаза и устремила на него сонный, нездешний взгляд. Федор Михайлович вытащил из кармана бумажный сверточек.

— Я принес тебе пирожное… Apfelstrudel…

Аня улыбнулась и повторила, комично подчеркнув первый слог:

— Apfelstrudel… — получилось: Ap-felstrudel.

Федор Михайлович держал сверточек обеими

руками.

— Может, съешь к чаю… знаешь, Аня, штрудель этот… не лезет в горло, кажется, он такой же скучный, как эта прекрасная страна… через которую лежит наш путь в Россию… скучный! у меня рот будто кляпом забит… не могу проглотить… скучное пирожное.

Аня засмеялась.

— Ну ты и скажешь! пирожное скучное…

— Да, да, этот швейцарский Kuchen такой же скучный, как немецкий Kuchen, они из одного теста… понимаешь, ему скучно у меня во рту. я стараюсь поскорее запить его кофе, тогда кое-как проскакивает…

— А по мне, чудесный штрудель, ароматный и еще теплый, так и тает…

Федор Михайлович присел подле жены.

— Знаешь, Аня, мне показалось, что я видел Ивана Сергеевича… но ведь он в Париже. Впрочем, иногда можно быть в двух местах одновременно…

— Не знаю, я всегда в одном месте и не покину его до самой смерти, — сказала Аня серьезно и закрыла глаза.

СТАРОЕ МОЛОДОЕ СЕРДЦЕ

(перевод К. Старосельской)

Ты в пути… ребенок юноша мужчина старик… На горизонте ты ничего не видишь… хотя порой?..

Утром я пошел погулять. Иду берегом моря по сырому песку, море серое, покрытое сверкающей серебряной чешуей, я останавливаюсь поворачиваюсь лицом к солнцу улыбаюсь сам себе открываю глаза! в мою сторону идет молодая женщина. Темные гладко причесанные волосы, приветливо мне улыбается, смотрит прямо в глаза, говорит «добрый день» и идет дальше пружинистым шагом… я отвечаю, смотрю ей вслед. Смотрю на правильной формы голову, сильные руки… на мгновение лицо показалось мне знакомым. Но я не могу вспомнить, откуда ее знаю. Может быть, видел в театре или по телевизору. Она отдалялась, темнела. Я шел медленно, останавливался. Поглядывал на силуэты кораблей и рыбачьих ботов, рассматривал ракушки, песок, водоросли, осколки разбитых (юными дикарями) бутылок… Вдруг во мне пробудилась тоска… по этой женщине, которая прошла мимо, заговорила со мной, посмотрела в глаза и сказала «добрый день», я ускорил шаг, где-то в излучине залива взлетели с воды чайки, я хотел ее догнать… сказать… хотел спросить, могу ли я пойти с ней, могу ли идти с нею рядом, могу ли спросить, как ее зовут… имя, фамилию… я еще видел ее: темная уменьшающая фигурка на светлом песке, кажется, она нагнулась, да, да, она остановилась, сняла босоножки и пошла босиком… я замедлил шаг, остановился, стоял, проходил мимо, говорил ей, что я одинок, что хотел бы с ней поболтать, посидеть на скамейке, там, на берегу, среди буков, каштанов, мне хотелось с ней говорить, хотелось что-то рассказывать ей, улыбаться, мне было грустно, я приходил в себя после болезни, набирался сил, но женщины уже не было… в отдалении чьи-то крохотные фигурки… она шла дальше, тоска нарастала, почему я не подошел к ней, когда, улыбаясь, она сказала мне два слова… сейчас я бы побежал за ней и объяснил, как мне хочется идти с ней рядом, разговаривать, а может быть, лишь улыбаться и молчать… сердце билось все сильнее… я знал, что она уходит навсегда… печаль заполонила все мое существо… значит, мы никогда больше не встретимся. Никогда. Я подожду ее здесь. Сяду на эту скамейку и буду ждать, может, она пойдет обратно, я извинюсь и скажу, что чувствую себя очень одиноким, что мне хочется с ней поговорить, а если у нее нет желания разговаривать, мы можем просто посидеть на скамейке… сердце колотится все сильнее, «стучит как молот», так бывало в молодости когда я шел на свидание с девушкой но тогда я знал как ее зовут а сейчас не знаю только эта улыбка еще не все потеряно я ее догоню но иду все медленнее я уже не вижу ее и никогда не увижу шанс один на миллион на сто миллионов Господи я всегда был растяпа всегда у меня был запоздалый «рефлекс» я уже не догоню ее и ничего не скажу возможно она пойдет обратно верхом по тропинке между буками и березами я старею но я не стар сердце так колотится нужно подождать люди идущие по берегу моря почти всегда возвращаются если солнце светило им в спину хотят чтобы на обратном пути оно светило в лицо почему я не подошел знаю это из-за уважения к человеческому одиночеству быть может самая большая радость для нее гулять вот так в одиночестве наедине со своими мыслями улыбаясь кому-то не покидай меня не оставляй одного на берегу я пока иду забываю черты твоего лица знаешь это очень наивно по-школярски и наверно смешно но почему-то мне хочется плакать ты вовсе не чужая женщина не чужой человек ты мне очень близка пускай ты отдаляешься и исчезаешь вот значит сколько должно было пронестись лет городов деревьев туч фильмов картин музыки чтобы я понял? но что я понял? кажется я понял чем может быть улыбка женщины которая проходит мимо уходит — я остановился смотрю на стоящие и плывущие корабли сейчас когда я у себя в комнате еще переполненный чувствами сейчас в уме рождается банальная и очень реалистическая мысль пробуждается в звериной натуре поэта но на этот раз причиняет мне боль трудно смириться с тем что я просто оголодал что мне нужна женщина я не согласен с этим голосом который поднимается к сердцу к горлу к губам. Я буду защищать я защищу это смешное чувство… далеко-далеко там где земля смыкается с морем видны были лебеди а может белые барашки пены я присел на пенек и ни о чем не думал ведь не думают же всей поверхностью тела почему я не побежал? она ведь не чужая мне вечер я слушаю музыку и думаю что музыка по сути своей сродни женщине которая уходит в недоступные нам края…

Коротко об авторе

Тадеуш Ружевич — особое явление в современной польской литературе, ее гордость и слава. Поэт, драматург, прозаик; новатор, тонкий лирик, насмешник и моралист, он по сей день — в свои восемьдесят четыре года! — продолжает без устали работать, выпускает книгу за книгой, живо отзывается на все, происходящее в сегодняшнем мире, — в последнее время, главным образом, стихами.

Во всех своих ипостасях Ружевич бесконечно разнообразен — порой нельзя точно определить жанр им написанного: иной рассказ так и просится быть названным стихотворением в прозе, лирические стихи тяготеют к «суровой прозе», в пьесах сплошь и рядом встречаются длинные ремарки и пространные монологи. Иногда кажется, что Ружевич поддразнивает читателя, усмехается про себя, лишь походя касаясь сокровенного, — и тем сильнее задевает душу этого читателя. Он давно уже определил свое писательское кредо: «Я не натуралист и не реалист, не занимаюсь описанием собственной жизни. Я пишу о своей боли, когда считаю, что и другим больно от того же, от чего и мне».