Грех

Мы сидели рядом и смотрели друг другу в глаза. Вдруг я заметил, что у Мируси над верхней губой будто нарисованы усики.

— Ты что, чернила пила?

— Нет, авторучка никак не открывалась, и я попробовала зубами… — Мируся подбежала к зеркалу, посмотрелась и начала смеяться. Все громче и громче, прямо закатывалась от смеха, даже присела на корточки.

— Ой, я сейчас умру… и правда усы… умираю…

Я вытирал тряпочкой большие зеленые и серебряные шары. Раскладывал их на столе. Между игрушками запутались прошлогодняя канитель и снег из ваты. Я нагнул верхушку елки и надел сверкающий наконечник. Раздался звонок.

— Открой! — крикнула сестра. — У меня руки заняты.

Она стояла у кухонного стола, собираясь резать на доске большого выпотрошенного карпа; в миске уже лежали куски рыбы. Руки у сестры были в крови. Она повернулась к двери:

— Что там?

Я взял у посыльного листочек, расписался. Вызов на переговорный пункт.

— Телефонный разговор с Варшавой. Навер, но, Мируся.

— Почему? Откуда?

— Не знаю, надо бежать, вызов на шестнадцать тридцать, а они только принесли. Им не к спеху!

Я оделся и вышел.

Почта. Ряд застекленных телефонных кабин. За стеклом люди. Видны их жесты, меняющееся выражение лица, движение губ. Глаза. Слов не разобрать, иногда лишь сквозь шум долетит отчетливее произнесенная фраза. В городской кабине две девочки-подростка, возле приоткрытой двери — третья. На рукавах пальто школьные эмблемы. Девочки в будке стоят обнявшись, смеются. Третья пытается войти, но подружки знаками показывают, чтобы не входила. Та, что держит трубку, подносит ее к уху другой, обе хохочут. Третья кричит: «Вацек дурак, дурак, осел, Вацек, ты свинья!» Девочки за стеклом смеются, приплясывают. Потом вдруг начинают внимательно слушать. Хихикают. В другой кабине женщина в пальто с меховым воротником выкрикивает что-то писклявым голосом, прикрывая трубку рукой: «Ничего не слышу, ничего, говори громче… пускай бабушка возьмет раскладной стул! Целуем вас… что?! я говорю, целуем! нет, ничего… мы вас целуем! не слышно? ну что поделаешь… кто, кто? Мирек, хочешь поговорить с тетей? Только говори громко, я не слышу… и ты меня целуешь, золотце, Мирек, ты меня хорошо слышишь? Целую тебя в щечку тысячу раз!.. поцелуй маму!.. пока, пока, малыш… еще раз желаем вам всего самого доброго!» В соседней кабине мужчина в шляпе кивает головой, слушает, сам ничего не говорит. К будке с девочками подошли два мальчика в темных кожаных куртках. У обоих на шее соски на веревочках. Они попеременно — то один, то другой — суют их в рот. Приглаживают длинные, почти девичьи кудри.

— Варшава — вторая кабина! — услышал вдруг Генрик голос телефонистки.

— Я?

— Да, у вас же вызов? Идите во вторую, во вторую!

— Простите! — Генрик вошел в кабину, закрыл за собой дверь. В трубке шум, треск… далекий женский голос что-то говорил, но Генрик не разбирал слов. Терпеливо ждал. Наконец спросил:

— Это ты, Мируся? Говори громче!

В трубке прозвучало отчетливо:

— Подождите минутку, соединяем с Варшавой!

Генрик крепче прижал трубку к уху. Услышал глухой, очень слабый голос, как будто говорили из-за толстой стены или с полным ртом. Но ему показалось, что он различает знакомые звуки.

— Мируся! Это ты? Что с тобой, детка? Почему звонишь? Еще не выехала? Я думал, ты уже сидишь в поезде и едешь к нам, доченька! ты меня слышишь? что? ничего не слышу… у тебя изменился голос… наверно, выпила что-нибудь холодное! Не беда! Дома все пройдет, отъешься, как говорит тетя… Мы уже купили елку… Почему ты молчишь? — Генрик приоткрыл дверцу кабины, крикнул в сторону телефонистки: — Я абсолютно ничего не слышу! — и снова закрыл дверь.

Через минуту голос зазвучал громче:

— Извините, это говорит подруга… да, Мирусина подруга. Мира попросила меня вам позвонить, сказать, что не приедет, она заболела… нет, ничего опасного!

Генрик пытался ее перебить, но неизвестная девушка тараторила, не давая вставить ни слова:

— …так получилось, у нее задолженности и практика… обыкновенная ангина, мы за ней ухаживаем! она просила от ее имени поздравить вас и тетю с Рождеством! да, лежит в постели, но это ерунда, честное слово! после Нового года она обязательно приедет… Чао! — послышался смех. — Ох, извините!

— Алло, алло… — Генрик еще прижимал к уху трубку. Услышал голос телефонистки:

— Разговор окончен, Варшава уже отключилась! Да, да. Разговор окончен.

За рождественский ужин мы с сестрой сели вдвоем. Когда я вернулся домой, на столе, накрытом ослепительно белой скатертью, стояли три прибора. Под наряженной елочкой были разложены пакеты с подарками. Мы молча поделились облаткой. Кусочек облатки так и остался лежать возле Мирусиной тарелки. С ужином покончили быстро. Сестра поблагодарила меня за теплые чулки, я получил в подарок красивый еженедельник. Мой поезд отходил в пять утра.

Сразу же после ужина мы принялись собирать посылку для Мируси. Я достал чемоданчик.

— Положим всего понемножку, — сказала сестра, — пусть у нее будет полный ужин.

— Заливного карпа я, пожалуй, не довезу.

— Довезешь в баночке. Я плотно закрою, даже если желе растает, не беда, в соусе тоже будет вкусно, а раз у нее болит горло, это и лучше, холодное ей ни к чему.

— Послушай, это лишнее, хватит и жареной рыбы.

— Я знаю, что говорю, съедите вместе и еще пальчики оближете и меня вспомните добрым словом… думаешь, это ее общежитие — санаторий? Ведь все разъехались на праздники, она небось одна там лежит… Селедку, так и быть, не бери, но маковый рулет я положу… он с изюмом и шоколадом, как Мируся любит.

Сестра укладывала сладкое в коробочку, заворачивала в шуршащий пергамент. Заливную рыбу положила в банку. Потом еще насыпала в отдельный пакетик орехи. Положила яблоки и апельсины.

— На все праздники, — сказала. — Подарки запакуем в полиэтиленовый мешочек, так надежнее. Думаю, стоит захватить бутылку вина. Может, выпьете по рюмочке… Подогретое красное вино — то, что надо, там, верно, по праздникам не топят. Послушай, возьми-ка смену белья. Пижама больному ребенку пригодится, а грязную пускай завернет и отдаст тебе.

Сестра говорила много и горячо, но вдруг умолкла. В комнате стало тихо. Я зажег одну свечку на елке. Мы с сестрой молча постояли около деревца, потом сестра начала убирать со стола и вдруг крикнула:

— Насмерть забыла… совсем сдурела на старости лет… есть же еще коврижка с повидлом из роз… прекрасно поместится, я в этот чемодан могу еще целое приданое запихать, а тебе лишь бы спорить… такая коврижка и две недели пролежит, только вкуснее станет.

— Ты устала, ложись.

— А ты?

— Почитаю немножко и тоже лягу.

— Когда у тебя поезд?

— В пять, но встать нужно около четырех.

Сестра закрыла чемоданчик.

— Один замок испорчен, надо для верности перевязать веревкой, как бы в дороге не открылся, ты ведь собирался отдать его в починку. У меня есть крепкая бечевка, правда белая.

— Ну нет! ехать с чемоданом, перевязанным веревкой? да еще белой… лучше я его стяну ремнем. — Но оказалось, что в доме нет подходящего ремня. Пришлось согласиться на веревку.

— Никто не обратит внимания, — успокаивала меня сестра. — Да и кто в такую рань поедет! Вынешь продукты и спрячешь веревку. Только не забудь привезти обратно. Отличная крепкая бечевка, еще пригодится.

Опять повисло молчание. Сестра вышла.

Я снял башмаки и пиджак. Лег на диван, укрылся одеялом. Свет гасить не стал. В полночь в костелах зазвонили колокола.

Народу на вокзале было немного, но такси поймать не удалось. Я спросил дорогу и пошел пешком, с собой у меня были только портфель и чемоданчик с едой, перевязанный белой веревкой. По пути в общежитие думал о дочке и об этой веревке, Я постучусь. Услышу слегка изменившийся Мирусин голос. Мируся будет одна в комнате, соседки разъехались по домам. Ангина — не очень опасная болезнь, но лучше вылежать. А может, у нее просто болит горло? Наверно, выпила что-нибудь холодное или поела мороженого… Мируся, ну сама посуди, кто же в декабре ест мороженое? Будь ты поменьше, я бы положил тебя на колено и отшлепал. Ну-ка, покажи горло… открой ротик и скажи а-а-а, еще красноватое, но не думаю, что это ангина… Ты температуру мерила? Нет, конечно. В комнате тепло и уютно, на окне цветок. Если бы не эти четыре кровати… да, кроватей у вас тут многовато.