Перекресток

«Укатал я её, — краешком еще не до конца пробужденного сознания подумал Максим. — Или это она меня укатала…»

Почти сутки они не вылезали из постели, сначала яростно, по-животному удовлетворяя свои чувства друг к другу, потом, утихомирившись, нарочито спокойно, неторопливо, опробуя все известные им позы и позиции, и — вновь, слегка передохнув, страстно, с молодой энергией и задором снова и снова доказывая самим себе собственную неистощимость и влюбленность…

Но перед этим Максим, томительно лишенный подробностей о происходящем в городе, знающий лишь, что с близкими ему людьми все в полном порядке, почти двое суток после окончания своей смены в орбитальной части сто восемнадцатой базы ожидал на земле прибытия Ники. И как бы ни хотелось ему немедленно, плюнув на все, рвануться в родной дом, чтобы своими глазами удостовериться, своими ушами услышать подробности приключений, пережитых тетушкой Марией и Татьяной, но не исполнить просьбу начальника, именно просьбу! — пролетарий не мог. И как же хорошо, что корабль синекожего Гефестифиона в установленное время вывалился из «тоннеля» и без каких-то видимых повреждений добрался до Техцентра, встав на положенную полную диагностику.

Сопроводив Нику через совершенно иной, ведущий совсем на противоположный от его дома конец города выход из второй и, наверное, не последней, маленькой ветки метро с великолепными подземными дворцами-станциями, Максим, как и было поручено ему Василь Андреевичем, проводил столичную штучку до самого поворота в маленький переулочек, ведущий к лучшей городской гостинице для богатеньких персон. На возбужденное состояние гостьи, на то жадное любопытство, с которым она буквально впитывала ощущаемое таким родным окружающее пространство города, пролетарий не обратил внимания, занятый своими переживаниями и ожиданием встреч. Впрочем, улицы, по которым они добирались до гостиницы, благо, располагалась та совсем неподалеку от выхода из подземелья метро, мало изменились за время отсутствия на планете Ники. И даже налет инсургентов и последующий вход в город штурмовиков оставили за собой разве что кое-где обитую штукатурку и многочисленные следы-оспины от пуль на фасадах некоторых домов, вокруг которых, видимо, и вспыхивали особо жаркие перестрелки.

Проводив взглядом соблазнительную фигурку Ники до самых дверей гостиницы, убедившись, что блондинка не вернется тут же по каким-то непонятным причинам, Максим рванулся домой, даже как-то не подумав в сердцах, что вполне может позволить себе после расчета за смену и компенсации за тревоги, связанные с налетом анархистов, взять такси и объездить на нем весь город не один десяток раз.

А дома… дома его ждала настоящая семейная идиллия…

Тетушка Мария мирно отдыхала у своего любимого старенького телевизора, просматривая, в очередной раз повторяемый, бесконечный сериал из жизни далеких, заокеанских домохозяек, и перетирала заветные травки, смешивая их с сильно пахнущими скипидаром, кажется, еще камфорой и техническим, чистейшим вазелином, который однажды приволок ей сам Максим, выпросив для хозяйственных надобностей пару литров у начальника сто восемнадцатой. Старушка готовила чудодейственную мазь от радикулита кому-то из разболевшихся соседей. А Танька, за которую пролетарий почему-то волновался в последние дни больше всего, активно гремела посудой на кухне, полностью сменив в кулинарных вопросах тетушку Марию, после дотошных расспросов и принятия практического экзамена со стороны последней, естественно.

Такой и застал свою теперь уже, наверное, любимую девушку Максим: взъерошенную, с чистым, без грамма косметики и даже остатков синяка, лицом, в своей старенькой, затертой рубашке, по-домашнему одетой на голое тело… и вот если бы не эта рубашка, не мелькающие из-под нее худенькие ягодички, совсем не прикрытые озорные грудки… может быть, они еще и посидели бы втроем, с тетушкой Марией, здесь, на кухне, за чаем с вареньем или даже вместе чинно и неторопливо отобедали настоящей земной пищей, по которой Максим успел привычно соскучиться за смену, но… получилось так, как получилось…

И теперь, едва проснувшись сам, юноша уже теребил легонько:

— Танюша, вставай… надо, слышишь…

— Ты озверел, Максик, — все-таки отозвалась девушка, зарываясь под подушку.

Казалось, еще секунда-другая, и все худенькое, чуть нескладное еще тельце втянется под жалкий кусочек ситца, набитый пером и пухом.

— Слышь, но ведь, в самом деле… — проговорил Максим, с трудом спускаясь с кровати и пытаясь скорее на ощупь, чем взглядом отыскать разбросанные по маленькой комнате свои и татьянины вещи.

Вчера, до самого вечера, пока не угомонилась и легла окончательно спать тетушка Мария, они регулярно выбегали из комнаты то в ванную, то на кухню, то — пару раз и только Максим — к телефону, лишь обернув вокруг бедер полотенца и совсем не утруждая себя даже символическим одеванием, а уж ночью забыли и про полотенца, потому всё, что парочка посрывала с себя в самом первом яростном порыве страсти, так и продолжало пребывать разбросанным по углам.

Сообразив, что гораздо проще будет отыскать свои вещи в шкафу, тем более, там всегда хранились только свежие рубашки, брюки и нижнее белье, Максим, спотыкаясь, прошел пару шагов от постели и, скрежетнув ногтями по поверхности, противно заскрипел рассохшейся дверцей…

— Ну, ты совсем! — возмутилась из-под подушки Таня. — Иди, куда хочешь по своим делам, только тихо-тихо, и дай мне поспать еще немного, изверг…

— Танюша, вставай, нам вместе надо, — жалобно проговорил пролетарий, нащупывая в темноте шкафа трусы, носки, рубашку…

— Чего?..

— Проводить наших… э-э-э… — Максим не успел найти слов, а девушка, все еще притворяясь глубоко спящей и несчастной, уточнила:

— Кого?..

— Ну, как кого?.. — удивился пролетарий. — Нику и Антона, они же утренним поездом сегодня…

Он вновь не договорил, ибо с постели взлетел ураган.

— А чего молчишь? Не мог меня пораньше разбудить? Я же накраситься не успею, да и тебе надо побриться и отгладить брюки, вечно носишься, как фармазон…

Татьяна моментально, будто и не она пыталась только что скрыться под подушкой, включила в комнате свет, оттолкнула Максима на кровать — «одевайся там» — выволокла из шкафа неожиданную там кучу своих трусишек, лифчиков, чулочков, поясочков, блузок, футболок, юбчонок, брюк, шортиков, каких-то смешных пижамок… «Когда она успела только, — ошеломленно подумал юноша. — И откуда у нее столько барахла?..» Впрочем, по чисто мужской невнимательности к женским вещам, пролетарий не мог заметить, что большинство танькиных вещей изрядно поношены или не совсем подходящи ей размером, значит, скорей всего, достались от подруг или случайных знакомых за полцены или вообще задаром.

— Ты еще сидишь?.. — искренне, от всей души возмутилась Танька, одновременно прикидывая на худенькие бедра то одни, то другие трусики с таким глубоко задумчивым видом, словно примеряла вечернее платье перед имперским осенним балом. — Марш бриться, нам еще позавтракать успеть, да тетушку предупредить, и еще…

Максим, слегка ошеломленный таким преображением и внезапной хозяйственностью совсем еще малой девчонки, послушно поднялся с постели и, как был в трусах и одном носке, вышел из комнаты, направляясь в ванную…

Как бы они не суетилась, как не старалась Татьяна, изображая из себя взрослую, замужнюю и слегка бестолковую от безделья домохозяйку, запутать и сбить с толку своего почти уже гражданского мужа, на вокзал они успели во время, почти за четверть часа до отхода поезда, следующего из уездного городка транзитом через губернский центр в столицу.

Как уже сложилось годами, да что там годами — десятилетиями, утренний вокзал был пуст, уныл и, казалось, продолжал преспокойно и лениво досыпать, вовсе не отвлекаясь ни на два десятка пассажиров, спешащих к скорому, ни на юную парочку, ворвавшуюся на платформу удивительным, живым глотком свежего воздуха в застоявшейся, осенней атмосфере скверных железнодорожных запахов.