Страница 4 из 13
Самое гнусное, что, сколько ни думай, все равно непонятно, кто и за что изводит ее, кто и за что мстит. Может, надо построже спросить у своей памяти? Или это не месть, а зависть? Тогда надо определить, чему могут завидовать с такой силой и так неотвязно.
Зависть
Зависть недаром считается одним из семи грехов смертных. Губительное чувство приводит человека в непролазные чащи и топи, заставляет гнаться за призраками чужого везения и имущественного процветания. Зависть подталкивает к убийству, поднимает целые народы на войны и революции, побуждает клеветать и оговаривать невинных. Сколько судеб и жизней изломано и искалечено завистью!
Старший сын первой человеческой пары, Адама и Евы, Каин вписан в историю рода людского как ярчайший пример завистника, сжираемого пагубным грехом настолько, что он пошел на братоубийство.
Каин был земледельцем, а Авель, младший брат его, пастырем овец. И вот однажды оба брата принесли жертву Богу. Жертву Авеля Бог принял, а жертву Каина – нет. В чем же виноват был младший брат перед старшим? Сделал ли он что-то злое, ужасное по отношению к брату? Нет. Конечно, нет.
Отчего же разгневался Каин? Почему исказилось лицо его? Почему решился он восстать на младшего брата и убить его? Он был ослеплен завистью настолько, что уже не искал правых и виноватых. Ярость, гнев, ненависть, жажда уничтожения овладели им.
Все эти страшные чувства – порождения зависти. Стало ли лучше убийце после совершения злодеяния? Ведь какая-то выгода должна была подразумеваться преступником? После убийства Авеля земля, на которой работал Каин и которая приняла в себя кровь невинной жертвы зависти, перестала давать плоды, лишилась своей силы. Каин превратился в изгнанника, а имя его навеки стало нарицательным. Так обозначают злобного завистника, способного на любое черное злодейство, чтобы насытить гложущее его чувство ненависти к ближнему.
И не стоит верить некогда популярной песне о том, что бывает зависть белая, которой не нужно бояться, потому что завидуешь чему-то прекрасному. Пустая демагогия. Зависть – это желание обладать чужим, что тебе не принадлежит и принадлежать не может. Зависть – тяжелая страсть, слепая, жгучая. Какая уж там белая, если белое брать за позитив!
Считается, что каждый народ обладает каким-то одним, особенно ярко выраженным грехом. У американцев это, безусловно, страсть к деньгам, сребролюбие.
Наш тяжкий грех – зависть. Говорят же: немец увидит что-то достойное удивления у соседа и бросит все силы на то, чтоб и себе завести такое же. «Я добьюсь, чтоб мне было так же хорошо, как соседу».
Наш человек, снедаемый завистью настолько, что созидательные силы оставляют его напрочь, постарается уничтожить объект зависти – будь то некая материальная ценность или сам сосед, неважно. «Пусть соседу будет еще хуже, чем мне». Уничтожение не требует таких усилий воли, ума и энергии, как созидание. А радости-то сколько потом! Плачет сосед, горюет или безутешная вдова захлебывается криками тоски, а ты теперь в роли сильного. И посочувствовать можешь, умное что-то подсказать: «Не надо было ему тогда то-то и то-то заводить! Вы ж видите – мы ничего, и нам – ничего». Кивает поверженный враг, соглашается, в друзья тебя приглашает. А на хрена тебе такой друг теперь, когда ты по всем статьям нынче выше, удачливее. С тобой-то такого ужаса не произошло!
Даже если у недоброжелателя кишка тонка предпринять решительные действия, зависть его небезопасна. Злые помыслы материализуются. Нам не дано знать, по каким дорожкам прикатится горе-горькое, но оно прикатится и развалится в доме по-хозяйски, вызванное кем-то, кто вблизи, кто примеряет на себя желанную чужую судьбу и выстраданное чужое везение.
Завистник найдется у каждого. К мелкой, бытовой зависти Надя привыкла с детства. Это только в начальной школе трудно понять, как это тому, что живет в тебе болью и печалью, можно завидовать. Мама за тридевять земель, далекая, почти чужая – и: ого, Надька-то каждое лето – во Францию!
Для кого-то, возможно, «в первый раз в первый класс» – праздник, а у нее – слезное воспоминание, как ревела, обнаружив, что исчезли из портфельчика ее нарядные ручки, карандашики и даже сам пенал, который они с мамой так долго выбирали в «Монопри» и, конечно, купили самый красивый и удобный.
Пропажу она обнаружила еще в школе, но там плакать себе не позволила невероятным усилием воли: острое детское чутье одинокого ребенка подсказало ей, что кто-то из этой шумной и беззаботной малышовской толпы внимательно следит за ее реакцией, выбирая в жертвы своего произвола. Бабушка еще когда говорила: «Не плачь на людях, не доставляй никому удовольствия». Надо же – нужные слова, оказывается, вспоминаются в подходящий момент. Зато дома слез и соплей было предостаточно, после чего, во избежание подобных невзгод, девочка ходила в школу, как все.
Став чуть постарше, Надя столкнулась с еще одним удивительным законом природы: все наряды, купленные в Париже, производившие там буквально на всех, знакомых и незнакомых, самое благоприятное впечатление, московскими ее одноклассниками безоговорочно осуждались: «Ты что, в этом ходить будешь? Ну и ну!» Трудно пойти против общественного мнения, если ты к тому же не какая-нибудь там «отличница, комсомолка, спортсменка», а так себе, троечница с единственной пятеркой по французскому, да и то отвоеванной дедом, не выдержавшим, когда у внучки, свободно владеющей языком (из-за чего ее во французскую спецшколу и отдали), с первых же уроков пошли равнодушные троечки. Надя, приученная не выпендриваться, никак не могла, как ни старалась, исправить свое произношение на учительницыно, почему и стала считаться в глазах педагога труднообучаемой бездарью.
На новогодний школьный вечер в выпускном классе напялила Надя купленное в Париже колечко. Цена ему была сто франков, то есть что-то около семнадцати долларов. Явно не великосветская драгоценность, но смотрелось классно: грубый кус серебра, кажущийся необработанным, и в центре готическая буква «N» – начало ее имени. Лучшая подруга детства Наташка ахнула: «Дай померить!» Глаза ее загорелись так, что Надя безропотно сняла любимую побрякушку. Наталья торопливо сунула палец в металлическую окружность и сжала руку в кулак. «Дай поносить!» – это было второе и последнее предложение, сказанное подругой в этот вечер. Она упорхнула, даже не дождавшись Надиного согласия. Не столько жаль было кольца, кольцо можно было бы и подарить, знай она, что Наташка проникнется такой страстью к пустяковой штуковине, сколько сильно смущало ощущение ограбленности. Она тогда еще не умела отшивать алчных дев, которые не в силах сдержать хватательный рефлекс. Уж чего, казалось бы, проще – на требование: «Дай!» с улыбкой ответить: «Нет!» Пусть та расстраивается. Пусть у нее вечер будет безнадежно испорчен. Мешал страх прослыть жлобской жадиной. Кольцо так и не вернулось к своей законной владелице. Мало того – подруга перестала быть подругой. После зимних каникул Наташка села с другой девчонкой. Надя осталась одна. Она не решалась позвонить бывшей верной спутнице шаловливых школьных дней, чтоб та не подумала, что звонит из-за кольца. Решила ждать ее первого шага. Но так и не дождалась. В любом случае это был полезный опыт, без которого не обойтись, не понять про жизнь чего-то очень важного.
Мечты, планы, осуществления
На вопрос, кем она хочет быть во взрослой жизни, Надя всегда честно отвечала: «Не знаю». Она не была «способной к языкам», как хвастались дед с бабушкой. Ну не будешь же называть талантливым человека, который в положенный природой срок заговорил на родном языке. Вот и французский был ее вторым родным. Во Франции мать говорила с ней только по-французски, русским Анна пользовалась лишь в Москве, среди чужих.