Страница 6 из 29
...Кто твориттаковая, яко же аз? Яко же бо свиния лежит в калу, так и аз греху служу...
«Да, — ссостраданием подумала она. — И это их уровень! Их эстетика!»
Она сталалистать дальше, дивясь причудливому рукописному шрифту, и, наконец, ткнуланаугад:
...Да каковозможеши воззрети на меня или приступити ко мне, яко псу смердящему?..
«Что же этоза откровения! — подумала она с тоской. Кто это все сочинил? Как это все грубо,оскорбительно, просто ужасно!»
На какой-тостранице прихотливый шрифт оборвался, и дальше пошел Сашин обычный, летящий всторону почерк:
Житейское море
Играет волнами,
В страданье и горе
Оно перед нами.
Сегодня ты весел
И жизнью доволен,
Веселья круг тесен,
А завтра ты болен...
«Боже! — ещебольше ужаснулась она. — Как бездарно! Пошло! И это он, он, ее мальчик! Надобыло быть сыном такого отца, ее сыном, наконец; надо было воспитываться в средеписателей и артистов, быть лично знакомым с лучшими поэтами, иметь такуюбиблиотеку, посещать такие концерты, чтобы в восемнадцать лет предпочесть всемуэтому этакую безвкусицу и галиматью! А ведь она предупреждала!..»
— Александр,— говорила она, слегка захмелев от допитой бутылки, — пойми, это же другиелюди! Ты обольщаешься: тебе интересно, потому что ты никогда не сталкивался сними раньше, а я тебе говорю: это — бездна! Ну кто, кто, ответь мне, идет вцерковь? Тот, кто не способен отыскать себе место в мире, преуспеть, бытьлюбимым. Отверженные, темные, опустившиеся от хронических неудач, никчемные ибесталанные. Они идут туда и образуют общество физических и нравственных калек,внутри которого действуют все те же психологические и социальные механизмы:желание власти, зависть, корысть. А при этом, при этом — заметь — они, словномонополизировав Бога, смеют еще что-то выкрикивать Его именем, клеймитьинакомыслящих и грозить им преисподней! Ну разве я могу отдать тебя им назаклание?
Саша вдругсжал кулаки и ударил с размаху по столу так, что расколол надвое блюдце из-подИрининого домашнего сыра. Серебристый пуделек взвизгнул и соскочил с ее колен.
— Да если тыменя не отпустишь — я ведь все разобью огромной кувалдой! Я ведь разнесу этотдом!
...Да! И вотим, вот этим богооставленным существам захотелось ей вдруг отдать все, чем онатак искусно владела, — озарить их лучами своего обаяния, обворожить магиейсвоего изящного слова, вдохновить высоким смыслом своих жизненных концепций икредо, наконец, распахнуть перед ними дивные ларцы баснословных воспоминаний,одарить, возвысить и осчастливить, чтобы и они, хоть однажды, могли увидетьтаинственное свеченье жизненной лимфы!
Она готова:пусть и на них повеет соленым и влажным ветром того запредельного плаванья кфеерическим землям по бесконечным океаническим просторам, куда она отправиласьнесколько лет назад и откуда вернулась ослепительно загорелая, в новешенькихбелых брюках и черном свитере, с милым золотым медальоном, загадочно мерцаяглазами и вдохновенно вещая избранным, как счастливо миновала она островПряностей, вобравший в себя зловещие запахи всех аллергенов мира, и, пока всетуристы и даже моряки страдали от целого спектра идиосинкразий, веселорасхаживала по пустынной палубе, подставляя лицо знойным лучам, так что былазамечена самим капитаном, который пригласил ее на ужин и уверял, что такуюнеобыкновенную мореплавательницу он бы обязательно включил в свою команду.
— Да ты это —ночью-то — не бойся! — заскрипела Нехучу. — Гусыня-то моя ночью на дворвыходит, слазит с корзины и шлеп, шлеп через всю хатку.
— У меня вАнглии, — Ирина обратила к ней ласковый взор, стараясь как можно громче ивнятнее выговаривать слова, — есть один друг. Он очень популярный певец иактер, но это не так важно... У него под Лондоном замок и целое хозяйство: кони— он страстный наездник, — индюки, гуси... Так чтобы гуси не убегали, он велелокружить этот дом не забором, а рвом — он неглубок, но безводен, и гуси немогут через него перебраться...
— Не хучу, —махнула рукою бабка, думая, что Ирина предлагает ей поесть.
Она вдругвспомнила Ричарда, и это показалось ей печальным и романтичным: здесь, в этомкраю забвенья, в этой нефинтикультяпной душной избе, в обществе двухполуслепых-полуглухих старух, румяной полубезумной бабы и женоподобногоувечного монаха сидела она — вся из этих хрупких, утонченных, отточенных линий,— кроткая, лучезарная, со словами утешения на устах, в то время как он, должнобыть, седлал какого-нибудь отборного вороного коня — сам в щегольских жокейскихтрико и в кепи с длинным козырьком, — вертопрах, игрок, фаворит, капризник ибаловень, сын фортуны... Вот как развела их судьба!
«Тот, ктоиграет с жизнью на большие ставки, — часто повторяла она, — сам попадает подзаконы игры: рулетка раскручивается, и рок подставляет свой чет и нечет!»
— Ты чегоэто, Пелагея? — возмутился вдруг Лёнюшка. — Она мне рыбку в чай уронила! — собидой в голосе пожаловался он Ирине.
Онаиспугалась, как бы он опять не заставил старушку отбивать поклоны, ипредложила:
— Давайте явымою чашку, налью новый, а вы мне расскажите вашу удивительную жизненнуюисторию про Богоматерь.
Монах вдругпреобразил капризную мину в какую-то постную улыбку и стал звучно отхлебыватьиспорченный чай.
— СтарецПрохор, — мрачно сказал он, — когда ему приносили суп, закапывал его прямо скастрюлькой в землю на три дня и только после этого вкушал. Так он боролся сбесом чревоугодия.
— Помилуйте,— улыбнулась Ирина, — для этого есть иные, менее экстравагантные пути. Вот я,например, отношусь к еде чисто символически — так только: поклюю и довольно...
А она былауверена — стоит ей только овдоветь, и Ричард приедет за ней, прилетит,прискачет и увезет в свой туманный Альбион с неизменными словами: «Наконец тысвободна, о прекраснейшая из женщин! На коленях умоляю тебя осчастливитьнесчастнейшего из смертных!» Но муж умер, а он все не ехал...
Была у негоодна песня с несложной музыкальной фразой: та-та-та, та-та, та-та-та. Почему-тоу нее и в их лучшую пору начинало щемить сердце от этого нехитрого плетения,словно в предчувствии грядущих мытарств и трагедий, и она просила: «Дорогой, непой это больше, мне страшно». А потом просила: «Нет, спой, спой это мучительное— та-та-та, та-та, та-та-та!» И тогда он тоже чего-то пугался и, завязывая ееволосы вокруг своей шеи, говорил с улыбкой: «Посмотри, Ирина, а ведь я твойпленник».
...Онапосылала ему телеграммы, где было написано латинскими буквами «ВНИМАЮ ГОЛОСУТВОЕГО СЕРДЦА СКВОЗЬ ТОЛЩУ ДНЕЙ И ОБСТОЯТЕЛЬСТВ. ЖДУ НАШЕЙ НАЗНАЧЕННОЙ БОГОМВСТРЕЧИ НА ЭТОЙ ЗАТЕРЯННОЙ В МИРАХ, ТРАГИЧНОЙ ЗЕМЛЕ». Звонила долгими глухиминочами, и он брал трубку: «О, Ирина! Очень рад, а у нас туман».
— Лёнюшка,тебя Ирина-то просила рассказать про Царицу Небесную, ту историю, помнишь? —тоненько проговорила Пелагея.
— Ты ирасскажи, — благословил он, откидываясь на спинку стула. — И вы, МарьяТихоновна, послушайте!
— Не хучу, —протянула бабка. — Ну разве что хлебца самый чуток.
Ирина хотелабыло уже отложить свое чтиво в сторону, но заметила, что тетрадь была начата ис обратной стороны, и, перевернув ее, прочитала несколько строк:
Опять забылрассказать отцу Иерониму эту треклятую историю с джинсами. Надо перед каждойисповедью записывать грехи!..
«А, —подумала Ирина, — видимо, он имеет в виду тот случай, когда они с дружкомразрезали пополам новенькие джинсы, вложили половинки в фирменные пакеты ифарцанули ими у гостиницы. О, она тогда подключила высшие чины МВД, чтобы делозамяли...»