Страница 27 из 29
— Наверное,—подумав, кивнула Ирина.
— А еслисвободна от своего, то и от всего мира свободна, так ведь?
— Это еще каксказать, — она замахала рукой, кидаясь навстречу легковушке.
— Нет,подождите. Бог есть любовь, ведь так?
— Пожалуй, —кивнула она, отскакивая в сторону от пролетающего грузовика.
— А что наммешает быть с Богом, а? Сами же себе и мешаем, когда своим «я» от Негозагораживаемся, самих себя только и слушаемся, и слышим, да и видим-то толькосебя, да еще и любуемся — экие мы особенные! А если мы сами себе мешаем быть сБогом, значит мы мешаем себе и любить, верно? А коли мы любим, значит, мы сБогом, значит не ищем своего, значит, сами себе не мешаем — следственно, мысвободны? Логика! А если мы любим, — продолжал он с еще большим пылом, — и мысвободны, значит, эта любовь и есть высшая наша свобода! Каково?
— О, —сказала она, — какие вы приводите сложные построения!
— А значит, —уже победоносно продолжал он, — чтобы стать свободным, надо убить в себе все,что нас неволит; значит, чтобы полюбить небесной любовью, надо искоренить всебе всякое пристрастие; а значит, что и ближнего человек не может полюбитьиначе, как осознав, в чем же это «враги человеку домашние его»! А враги-то ониему, потому что в них-то и есть это его «свое»! А? Антиномия! — добавил он суважением.
Ирина ужевлезала в заснеженную « Волгу» с зеленым огоньком и уламывала таксиста довезтиее за двойную плату до областного города.
— Нашибогословские споры еще не кончены! Последнее слово за мной, — закричала она, сразмаха захлопнув дверь.
Черезнесколько минут она уже лихо подъезжала к развалившемуся забору, выпрыгивая находу и давая распоряжения:
— Подождитеменя несколько минут — у меня здесь кое-какие подробности.
Влетев вкалитку, она едва не сбила с ног хозяйку, которая стояла у порога с большимгусем на руках. Шея его безжизненно свешивалась, а голова почти касаласьНехочиной ступни.
Что-токольнуло Ирину в сердце.
— Вот, —прошамкала беззубо бабка, — а еще христиане! — Косолапо ступая и сгибаясь подтяжестью ноши, она вошла в избу.
— Господипомилуй! Гусак помер! — перекрестилась Пелагея.
— Это я,простите меня, Марфа Тихоновна, окаянного, — жалобно захныкал Лёнюшка,вырываясь из-под Сашиной расчески. — Уж я так его вчера пуганул — и крикнул, ируками замахал, и свирепую рожу ему состроил, — что он и отскочил с перепугу всамый дальний угол. Небось родимчик его какой хватил, так и преставился отразрыва сердца.
— Александр!Александр! Собирайся — там машина ждет.
— Уже? — Сашав отчаянье швырнул расческу.
— А какони-то с моей гусыней — все время парой, все время парой — любо-дорого было наних смотреть! — шамкала, завывая, Нехучу.
— Леонид!Все! Она меня увозит! — Саша чуть не плакал.
Лёнюшка стоялв растерянности, глядя то на него, то на несчастную старуху.
— Я им все —и постелю, и стол, и дом, — а еще верующие!
— Да может,еще можно с ним что сделать? — запричитала Пелагея. — Может, отмолим еще,гусака-то, а, Тихоновна?
— А какбывало, чуть кто к гусыне шаг сделает, так он зашипит, зашипит, шею вытянет, даи идет на обидчика, — безутешно повторяла Нехучу.
— Всепропало, Леонид! Все пропало! — Саша уткнулся монаху в плечо.
— Ну ты, это— не распускайся-то так! — сказал Лёнюшка, приходя в себя. — Тебе что старецсказал? Ты теперь возле матери нужен, а потом опять тебя Господь сюда приведет.Не оставит тебя!
— А гусыня-томоя — как теперь будет без хозяина-то? — не унималась бабка.
— А вотодна-то тут за телку свою ходила просить к Николе Угоднику, — начала Пелагея, —все просила, чтоб исцелил телку-то. А та все хиреет да хиреет. Ну эта бабкапришла к нему, наконец, да сказанула: все я тебе, Никола, и свечки ставила, имолебны заказывала, и поклоны ложила, и слезы перед тобой лила, потому кактелка у меня единственная. А ты что же? Не буду больше тебе во веки молиться,буду отныне Михаила Архангела ублажать! Махнула на него рукой и пошла домой.Приходит, значит, а телка ее — здоровехонькая. Видать откликнулся все-такиНикола, помог ей. Может, помолимся ему за гусака-то?
Иринасудорожно собирала «подробности» — узкие туфельки, тетрадку с фольклорныминовинками, шелковый халат с кистями.
— Неотчаивайтесь, — она погладила Нехучу по плечу, — все будет хорошо. Все ещебудет просто прекрасно! Вот, может, этого хватит гусыне вашей на приданое? —Она вложила ей в руку новенькую сторублевку и чмокнула бабку в сморщеннуюпровалившуюся щеку.
— Прощайте! —она обняла Пелагею и поцеловала не успевшего отмахнуться монаха. — И вы негорюйте! У жизни так всего много! — У самой двери она вдруг оглянулась: —Приезжайте в Москву! Я вас буду принимать, как в лучших домах Европы! Вперед,Александр! — скомандовала она.
Машинавзвыла, буксуя на месте, и внезапно сорвалась, подскакивая по бугристой дороге,но вдруг резко затормозила, уже на остановившихся колесах проехала юзомнесколько метров, лихо развернулась и ринулась обратно.
— Пелагея! —вздохнул Лёнюшка, затягивая резинкой длинные влажные волосы. —Чаю-то поставь! Ато на службу скоро.
— Совсемзабыла! — крикнула Ирина, распахивая дверь ногой и вытаскивая на ходу из сумкихалат с кистями и зеленым драконом. — Это вам, — она протянула его бабке,которая уже сидела на привычном месте.
— Не хучу!
— Берите,берите, он совершенно чистый, почти новый, из настоящего японского шелка. И вамподойдет — скромный, строгий, до самого пола!
— А это вам,— она вложила ошеломленной Пелагее в руку баночку с кремом. — Он совершенно,совершенно божественный! Впитывается моментально, кожа после него блестит истановится просто бархатной, все морщины как рукой снимает, просто — вечнаямолодость!
— А мне что?— обиженно затянул Лёнюшка.
— А вам,вам... — Ирина порылась в сумке.
— Ах, мне жешарфик! — вдруг вспомнил монах, расплываясь в детской улыбке.
— Послушай, —перебила его Пелагея, — вспомнила, вспомнила, как фамилия отца Дионисия, —Бархатный! — И повторила с удовольствием: Бархатный!
— Письма заменя теперь писать некому, — вздохнул Лёнюшка, — Александр твой уезжает, такчто ты не обидишься, если я тебя прямо сейчас с Рождеством поздравлю?
Он порылся встопке надписанных конвертов и вытащил оттуда блестящую фотографию: ель, щедропокрытая снегом, розовые пухленькие херувимчики, держащие на весу часы,показывающие двенадцать, круглоглазые овца и телок, заглядывающие в убогиеясли, где склонились благоговейно над утлой люлькой с Божественным СтрашнымМладенцем Пречистая Дева Мария и сгорбленный старец Иосиф.
— Самуюкрасивую для тебя выбрал, — просиял Лёнюшка.
Через всюоткрытку, наподобие гирлянды, растянулись буквы: «С Р о ж д е с т в о м Х р ис т о в ы м!»
— Скорее!Скорее! — торопил Саша Ирину на бегу, влетая в церковный домик.
— Куда! —грозно уперев руки в боки, остановила его старостиха.
— Ах, матьЕкатерина! Пустите меня! Меня забирают! — закричал он и, пронырнув под еерукой, ворвался в крошечную гостиную.
— Стой! — онасхватила его за шиворот. — Батюшка отдыхает — с вычитки только-только вернулся.А Таврион еще в церкви.
— ОтецИероним! Отец Иероним! — надрывно завопил Саша. — Отец Иероним!
Дверь кельиотворилась, и старец шагнул в гостиную. Саша бросился к нему и заплакалнавзрыд. Ирина встала на пороге, перегороженном мощной фигурой Екатерины.
— ОтецИероним! Не забывайте меня! — рыдал Саша, совсем по-детски всхлипывая иразмазывая по лицу слезы. — Мне так плохо, так бессмысленно все без вас! Неотпускайте, не отдавайте меня!