Полночная месса

Сальвадор уже ел за стойкой. Она присела рядом на табурет и заказала пинчитос.[39] Ее желудок протестовал от мысли о еде, но она жевала и глотала мясо, потому что научилась, что для хорошего самочувствия нужно регулярно питаться. Скрежет радиоприемника на краю стойки мешался со скучным, монотонным шумом волн, набегающих на песок. Если ее мать взбесится и кинется на нее с кулаками, она пойдет прямо к Мине Глагге, отдаст ей деньги, и с этим будет покончено. Она подписала счет и вышла против ветра к машине.

Новый облик города обескуражил ее. Рынок перенесли, его нигде не было видно, и Малику возмутило такое предательство. Сальвадор оставил машину на заправке, и они пошли по узкой улочке к дому. Фонари горели только в начале пути; дальше стало бы совсем темно, если бы не луна. Сальвадор посмотрел вперед и сказал, что лучше пойти назад и вернуться сюда утром.

— Жди меня здесь, — сказала она твердо. — Постараюсь не задерживаться. Я знаю дорогу. — И быстро пошла вперед, не успел он возразить.

Пройдя по пустой, залитой лунным светом улице, она добралась до маленькой площадки, откуда — по крайней мере, днем — был виден дом ее матери, стоящий на краю оврага. Теперь же, казалось, лунный свет вообще не падает на него: она не заметила ни малейших признаков дома. Она поспешила дальше — ее уже охватило кошмарное предчувствие — и остановилась, недоверчиво приоткрыв рот. Дома не было. Даже земля, на которой он стоял, исчезла. И дом Мины Глагги, и все дома на краю оврага пропали. Бульдозеры сотворили новый, опустошенный пейзаж — огромную насыпь земли, пепла и мусора, которая уходила вниз ко дну оврага, Домик с садиком когда-то был как раз под тем местом, где теперь стояла она. Почувствовав, как сжимается горло, она сказала себе: его больше нет.

Отвернувшись от бессмысленной пустоши, она пошла назад, снова оказалась на площадке и постучала в дверь одного из домов. Женщина, открывшая дверь, была подругой матери — ее имя Малика забыла. Она с отвращением посмотрела на джинсы Малики и не пригласила ее войти. Они поговорили на пороге. Бесцветным голосом женщина сообщила, что ее мать умерла больше года назад, во время Рамадана.

— Повезло ей, — добавила женщина, — что не дожила до того дня, когда снесли ее дом, чтобы построить новую дорогу.

Кажется, сестра Малики уехала в Касабланку, но точно она не знает.

Женщина прикрыла дверь, почти захлопнула. Малика поблагодарила ее и пожелала спокойной ночи.

Она подошла и встала на краю мусорной кучи, глядя вниз на однообразную гладь склона, нереальную даже в ярком свете луны. Ей пришлось закрыть глаза, чтобы остановить слезы, которые все текли, хотя ей это и казалось странным, потому что она не горевала из-за матери. Потом она все поняла. Это не из-за матери ей хотелось плакать, а из-за себя. Теперь не осталось никакой причины что-либо делать.

Ее взгляд бесцельно скользнул по мрачной равнине к далеким горам. Хорошо бы погибнуть здесь, в том самом месте, где она жила, оказаться погребенной вместе с домом под омерзительной кучей. Она пристукнула по краю каблуком, потеряла равновесие и заскользила вниз по отвалам пепла и гниющих объедков. В этот миг она была уверена, что это наказание за то, что секунду назад хотела умереть: от ее веса проснулся оползень, он потянет ее вниз и похоронит под тоннами мусора. В ужасе она замерла, прислушиваясь. Что-то тихо шуршало и щелкало вокруг, но вскоре все звуки стихли. Она выкарабкалась обратно на дорогу.

На луну стало наползать облако. Малика поспешила наверх, к уличному свету, где ждал ее Сальвадор.

1976

перевод: Дмитрий Волчек

Воды Изли

Никто бы и не догадался, глядя на эти две деревушки, раскинувшиеся одна выше другой на солнечном склоне горы, что между ними есть какая-то вражда. И все же, если приглядеться внимательней, можно заметить, как по-разному они обе вписываются в пейзаж. Тамлат — выше, дома там отстоят друг от друга дальше, а между ними растут деревья. В Изли же все скученно, поскольку места не хватает. Вся деревня, похоже, выстроена на глыбах да откосах. Тамлат окружают зеленые поля и луга. Он наверху стоит, там долина шире, для хозяйства — простор, вот люди и живут хорошо. А в Изли все сады — на террасах, карабкаются вверх, как ступени крутой лестницы. Как бы там ни старались селяне овощи-фрукты выращивать, им никогда не хватало.

Словно бы в утешение за несчастливое место за деревней бил большой родник — вода его была самой сладкой во всей округе. Излийцы утверждали, что он невероятно целебный; тамлатцы же эту мысль отвергали, хотя и сами частенько спускались набрать домой воды в свои бурдюки и кувшины. А забор вокруг источника ну никак не поставишь — иначе б излийцы давно уже его так огородили, что никто, кроме своих, и близко подойти бы не мог. Если б только тамлатцы признали, что в Изли вода лучше, их бы со временем уговорили менять ее на какие-нибудь овощи. Но они нарочно об этом никогда не упоминали и вели себя так, будто источника не существует вовсе, — вот только за этой водой ходили как ни в чем ни бывало.

Ближе всех к источнику лежал участок человека по имени Рамади. Говорили, что он — самый богатый в Изли.

По меркам же Тамлата, его даже обеспеченным назвать было нельзя. Но единственной лошадью на все Изли была его черная кобыла, а в саду на восьми разных уровнях росли двадцать три миндальных дерева, и на каждой террасе он вырыл канавы, по которым текла чистая вода. Кобыла его была очень красива, и он ее холил. А когда надевал белый селам и выезжал на ней из деревни, излийцы говорили друг другу, что он похож на самого Сиди Бухаджу. Очень лестный комплимент, поскольку Сиди Бухаджа был самым главным святым в этой местности. Он тоже носил белые одежды и ездил на черной лошади, хотя его лошадь была жеребцом.

Долгое время Рамади искал своей кобыле подходящую пару. Однако ни одного жеребца, которых он смотрел в соседних деревнях, нельзя было назвать равным ей. Принять же он мог бы только одного — великолепного черного жеребца, на котором ездил сам Сиди Бухаджа, только и речи быть не могло о том, чтобы просить святого о такой услуге.

Многие считали, что Сиди Бухаджа умеет разговаривать со своим конем. Верили в это, поскольку он сам объявлял прилюдно несколько раз, что в миг его смерти именно конь решит, где следует его похоронить. Он просил, чтобы его тело посадили верхом и привязали, а коня отпустили куда глаза глядят. Где он остановится, там и закапывать. Люди поэтому и сомневаться не смели, что у старика и его коня есть свой тайный язык.

Среди местных жителей ходило много разговоров, какой деревне повезет: кто увидит такое важное событие, — однако, толкам пришел конец, когда сам Сиди Бухаджа как-то днем рухнул без чувств, сидя у мечети в Тамлате.

В тот самый день святой проехал через Изли мимо дома Рамади. Кобыла стояла перед домом, в тени старой оливы. Жеребцу хотелось остановиться, и Сиди Бухаджа с большим трудом уговорил его идти дальше. Рамади наблюдал за этим разговором, почесывая бороду и размышляя: замечательно было бы, если б жеребец вдруг встал на дыбы вместе со святым да и покрыл кобылу. Но, устыдившись, Рамади отвернулся.

Под конец того дня Рамади оседлал кобылу и поехал в Тамлат. В одном уголке рынка там он заметил знакомого излийца — заклинателя змей из аисцев — и присел с ним поговорить. Тот-то и рассказал ему новость о смерти Сиди Бухаджи.

Рамади выпрямился и замер. Аисец добавил, что святого скоро будет привязывать к коню.

— И куда, по-твоему, он пойдет? — спросил Рамади.

— Наверное, сюда, на рынок зерна, — ответил аисец.

— А у тебя змеи с собой?

Аисец удивился.

— Да, с собой, — сказал он.

— Отнеси их вон к тому повороту — пусть жеребец их увидит, — велел ему Рамади. — Он должен спуститься с горы.

А сам встал, прыгнул в седло и уехал.

39

Закуска из баранины, наподобие шашлыка.