Страница 58 из 64
— Да нет там никакой истории, — поморщился Иван, — одни сплетни.
Что теперь Ногайцеву советы друга! Теперь он не мальчишка, своим умом живет. Очень возгордился ты, Уваров, думая, что по одному слову послушает тебя директор.
А о Краскове заговорили все громче. Почтальон, старый знакомый Уварова, вручая ему газету, сказал:
— Повестку сегодня Краснову отнес. Прокурор вызывает. А не блуди, не воруй…
В этот же день Алексей Красков выстрелом из охотничьего ружья покончил с собой, оставив записку: «Я ни в чем не виноват. Жить виноватым не могу».
…Дверь открыла Ольга. Уваров оттолкнул ее плечом и прошел в комнату.
Иван обедал. Отодвинув тарелку, расплескал борщ, встал навстречу Уварову.
— Слышал? Эх, Лешка, Лешка, что наделал! С собой покончил, а?
Сдержавшись, Николай глухо сказал:
— Это не Лешка с собой покончил. Это ты его убил.
Он увидел, как испугался Иван. Серые кошачьи глаза его округлились, толстые губы обмякли, кожа на щеках задрожала.
— Николай, опомнись, ты что…
Говорить было нечего, оправдываться нечем, хватался за пустые слова. Но, взглянув на лицо Уварова, напряженное, яростное, крикнул не своим, сдавленным, тонким голосом:
— Кабы не я, ты б его десять лет назад кончил. Ты его трибуналом судить хотел.
Не слушая, Уваров спросил:
— Сколько ты на Алексеевой смерти заработал?
Иван замахнулся. Может, и ударил бы, но открылась дверь, заглянула Ольга. В шубе, в новых ботах.
— Вы здесь беседуйте, а мне это неинтересно. Я пойду погуляю. Ладно, Ванечка?
И наставительно сказала Уварову:
— А все же невежливо, когда мужчина с женщиной не здоровается. — Она кокетливо помахала варежкой на прощанье.
Ее приход будто придал Ивану силы.
— Кому Алексея больше жаль — мне или тебе? Он мне вместо сына был.
— Замолчи! — крикнул Уваров. — Я сюда шел — думал, в тебе хоть зерно коммуниста осталось. А ты вор и убийца, и я это докажу.
Иван усмехнулся:
— Не горячись. Ничего ты не докажешь. Лешку теперь не поднимешь, а смерть, она все спишет.
И тогда, задушенный ненавистью, Уваров медленно и раздельно сказал бывшему другу:
— Деньги, что украл, вернешь. Все до копейки. Десять дней сроку даю. А дальше имя мое забудь, как я твое забуду.
Кровь шумела в ушах.
Вышел — чуть не упал.
А Ногайцеву, видно, суждено удивлять людей. Восемь тысяч, как одну копеечку, внес за своего дружка Краскова. Так и объявил: «Вношу, чтоб очистить его память». Вот он какой, Иван Ногайцев!
Восемь лет прошло с тех пор! И вот зовет старый друг.
Анна последний довод приводит:
— Перед смертью все грехи человеку прощаются.
— Нет, — твердо сказал Уваров, — не позволено жизнь на земле пачкать. Жить надо светло.
Опустила голову Анна.
Он сказал еще:
— Все будем умирать, и ты и я. Смерть прощения не дает.
Золотая масть
Мальчиков туго привязали к лошади мохнатой шерстяной веревкой. Дядя ни разу не спросил: «Удобно ли вам, дети?» Он ни разу не пошутил, не засмеялся.
Младший попробовал захныкать, но бабушка испуганно и жалобно сказала:
— Не плачь, дитя мое, терпи, турок услышит, беда будет…
Летняя кочевка снималась торопливо и тревожно. Прошел слух, что за Карадзором турки напали на армян, перерезали мужчин, а скот и женщин угнали на свою сторону. Бабушка хлопала себя по коленям и беззвучно причитала: «Горе нам, горе нам!..» Жалобно блеяли овцы.
У дяди дрожали руки, а лицо было покрыто крупными каплями пота. Вокруг стояли тихие горы. Огромный вишап — черный камень, похожий на большую рыбу, — четко вырисовывался на вечернем небе.
Лошадь шла, покачивая головой; младший брат все время тыкался в спину; веревка больно врезалась в тело. Овцы, как мягкие серые клубки, катились по дороге.
Оганес дремал, падая на гриву лошади, и, просыпаясь от толчков, ничего не мог разглядеть в темноте. А когда он еще раз проснулся, вокруг был редкий лес и тени деревьев лежали на ярко-желтой земле. Над лесом стояла большая круглая луна. Бесшумно двигались вперед овцы, и слышно было чье-то прерывистое, трудное дыхание.
Впереди кто-то испуганно вскрикнул. Смешалось стадо. Остановились повозки. Тревожно задрожало внутри у Оганеса. Все замерло. Неподвижны были узловатые, невысокие дубы. Навстречу обозу вышел чужой человек, ведущий под уздцы коня. Человек смотрел прямо перед собой, как будто не было рядом неподвижно замерших людей, повозок, скота. Лошадь его ступала легко, почти бесшумно. Она была светло-желтой масти, с пышной золотой гривой и длинным золотым хвостом. Лошадь вышла на полянку, озаренную луной, и вся засветилась. Оганес видел золотое сияние, исходящее от ее разбросанной гривы, изогнутой шеи и удлиненного туловища. Шагая, лошадь высоко поднимала тонкие ноги. Оганес знал, что она легко может оторваться от земли и полететь над лесом. Он видел, как она неслышно перенеслась через большой черный пень. Это была чудо-лошадь, конь Джалали из бабушкиных сказок.
— Не уходи!.. — умолял Оганес. Ему хотелось и плакать и смеяться. Кончились все страхи. Ничего плохого не могло случиться в эту ночь.
Потом разом, точно вздохнул, заскрипел, задвигался и тронулся обоз кочевки. Как они шли дальше, как добрились до своего села, Оганес не запомнил.
Это было давно, лет сорок тому назад.
Председатель колхоза «Заря коммунизма» всегда что-нибудь выдумывал. Главное, очень трудно было угадать, что из его выдумок обернется на пользу, а что во вред. Например, ранние овощи, выращенные в парниках, — сколько было забот и мороки с этими парниками! — дали колхозу триста тысяч чистой прибыли. А с новыми домами для колхозников получилась неприятность.
Дома были хорошие — на высоких фундаментах, с погребами, с большими печами. Председатель объявил, что ни в одном доме не будет тондира. Вселяйтесь, живите, но без тондира. Сперва женщины смеялись и спрашивали:
— А где будем печь лаваш?
— Никакого лаваша. Пеките хлеб в духовках. Что такое тондир? Печь, вырытая в земле. Пережиток старого. Наши бабки и прабабки в такой печи готовили пищу. Должны мы от них отличаться? Надо переходить к высоким ступеням жизни.
Даже секретарь партийной организации Овсеп Азатян поддался этому красноречию. Женщины тоже согласились, но, въехав в новые дома, первым делом стали рыть тондиры.
Председатель с суровым лицом обходил дворы. За ним бежали мальчишки с лопатами и закидывали землей вырытые ямы. Два дня шла война. На третий день председателя и секретаря вызвали в райком. Вернулись они к вечеру.
Неизвестно, как узнали на селе, о чем был разговор в райкоме, но на перилах всех балконов остывал свежий лаваш.
Колхозница Шушан, мать большой семьи, уважаемая на селе женщина, сказала Оганесу:
— Ладно, не сердись ты на нас, Оганес, трудно нам от старого обихода отвыкать. А в новом доме хорошо жить, это ты правильно придумал, спасибо.
Сейчас у Оганеса опять новая затея. Овсеп Азатян уже два дня думает, что получится из механизации горной фермы. Если уж это затевать, то лучше здесь, на селе. Автопоилки, грузоподъемники, кормозапарники и в других селах есть. А в горах? Где это видано, кто это делал? Непривычно! И во сколько это обойдется? Конечно, раз в банке завелись деньги, Оганесу не терпится их растрясти. В горах у стада вода под рогами, еда под ногами, для чего такой расход? Окупит он себя?
Овсеп хотел с кем-нибудь посоветоваться. Дело серьезное. А советоваться надо с человеком, который сведущ в деле и хоть иногда возвышает голос против Оганеса. Словом, надо идти к зоотехнику Арус.
Арус вышла к Овсепу в длинном халате, с распущенными волосами.
— У меня дело, — сказал Овсеп, глядя в землю, — приходи в сельсовет.
Арус пожала плечами, но послушалась, оделась быстро и догнала Овсепа на улице.
Стоял предвечерний голубой час, когда и звезды на небе и огни на земле еще неуверенные, неяркие. Село лежало у подножия большой горы, на пологом склоне. Новое здание сельсовета было выстроено на самом высоком месте.