На богомолье

— Сережа! Где я тебя оставила? Что ты тут делаешь! — схватила она сына за руку.

— Мам, осторожно, не наступи! Мы очки ищем! — И каким-то чутьем Мария поняла, что в ее отсутствие, со скуки, Сережа затеял со вторым мальчиком борьбу, в пылу которой очки и были потеряны, но теперь благодаря этой неприятности у мальчиков восстановились хорошие отношения.

— Ух, мне и дадут за очки! — сообщил ей недавний Сережин противник, вытирая рукавом измазанное лицо.

— Как не стыдно драться в такое время! — только и сказала Мария сыну, сняла с ракитового куста зацепившиеся на ветке очки, которые никто из ребят до нее не заметил, и подала их ребенку, отметив на его лице улыбку ликования оттого, что пропажа все-таки нашлась.

— Мы пришли сюда молиться, а не драться! — только и сказала она в назидание и увела сына на их место.

— Молока хочу! С хлебом! — пробурчал в ответ Сережа и стал искать вокруг себя, чем бы заняться. Вскоре он нашел сухую травинку и стал гонять по ней муравья. Мария начала вечернюю молитву. Солнце уже садилось за крыши чужих домов, ноги у Марии гудели так, что казалось, боль от них отдается в голову. Свернувшись, как кошка, возле рюкзака, Мария легла. Сережа привалился к ее боку, и вскоре они оба уснули. А вокруг них еще устраивался на ночлег людской муравейник.

5

На рассвете стало прохладно. От травы поднялся туман. Сережка совсем сжался в комочек и старался угреться между широких материнских рук.

«Надо вставать, — сквозь рассыпающийся обломками сон подумала Мария. — Утренняя сырость для здоровья нехорошо». Она осторожно приподняла и посадила Сережу. Он, сонный, валился назад на траву как тряпичная кукла.

— Пойдем, сыночка, в больницу, — сказала Мария, но заставить Сережу идти было выше ее сил, и она взяла его на руки, как накануне несла Сашу. Сережа был мальчик уже большой, осенью должен был пойти в школу, поэтому голова его лежала у матери на плече, а ноги в дедушкиных штиблетах свисали ниже колен Марии.

«Ах ты Господи! Так и не удалось посмотреть мне икону!» — подумала она, проходя мимо все еще закрытых ворот монастыря и с завистью думая о том, что все, кто еще спал вокруг нее или уже начал пробуждаться, будут участвовать в утреннем молебне. Когда они вышли на дорогу, Сережа проснулся, слез с рук матери и угрюмо побрел впереди нее.

Анна Ивановна, фельдшер, тоже уже не спала — наводила порядок в своем кабинетном хозяйстве, проверяла, правильно ли заполнен журнал поступления больных. Взгляд ее невольно задержался на последней фамилии девочки Саши, пришедшей с матерью на богомолье, а угодившей в больницу.

— Издалека прибыли, километров двести пятьдесят будет, — покачала головой Анна Ивановна, закрыла журнал и переключилась на другую работу.

Вскоре в дверях показалась растрепанная, неухоженная голова Марии.

— Можно мне к дочке? — робко спросила женщина.

— Что ты, с ума сошла? Явилась ни свет ни заря! — замахала на нее руками Анна Ивановна. — Спит, должно быть, еще твоя дочка! Да и доктора пока нет. Александр Петрович, золотой человек, день отпуска из-за тебя потерял! Хотел вчера вечерним автобусом ехать, а задержался из-за твоей девчонки! Утром, сказал, приду, посмотрю ее и в девять часов уеду! Ты слышишь, что говорю? — прикрикнула Анна Ивановна, видя, что Мария смотрит на нее ничего не понимающими глазами. А у той снова все помутилось в голове.

«Опять надо чего-то ждать! Опять где-то сидеть, не видя Сашу, не зная, что ждет нас дальше…» Перед глазами Марии поплыли разноцветные круги. Чтобы не упасть, она присела на стул, стоящий в коридоре. Сережка быстро влез на соседний, положил голову матери на колени и тут же заснул.

— Ой, бедолаги! — вздохнула Анна Ивановна, высунувшись на секунду в коридор. — Ночевали-то где?

— Там. У монастыря, — неопределенно ответила Мария. Ей не хотелось жить, ощущать себя человеком, личностью, не хотелось быть никем, даже птицей. Об одном она мечтала — упасть перед иконой и раствориться во всеобщей любви и самой превратиться в любовь и унестись в этом состоянии далеко.

— С дитем на земле ночевала! Да креста на тебе нет! — рассердилась Анна Ивановна, зашуршала карманами своего халата, забренчала ключами от процедурки и даже два раза в возмущении хлопнула себя руками по могутным бокам. Но Марии было все равно, сердится эта большая женщина на нее или нет. «Только бы пустили к Саше! Только бы ей было легче!» — думала она. Почему-то Марии представлялось, что, стоит ей войти в Сашину палату, дочка моментально поправится и выбежит к ней навстречу, ясноглазая и белокурая, как ангелок. Сладкие слезы катились при этом видении по щекам Марии.

— На-ка вот, попей!

Мария открыла глаза. Прямо перед ней крепкая рука Анны Ивановны держала фаянсовую кружку с чаем, а на блюдечке лежали несколько карамелек местного производства.

— Благодарствуйте! Спаси вас Господь!

Вообще-то Мария не думала, что она хочет пить или есть. Материальные желания ее притупились. Но при виде горячего, дымящегося еще чая в кружке она поняла, насколько пересохли у нее горло, рот — и все внутри, вплоть да самого живота, и поэтому она взяла кружку с чаем и с наслаждением стала прихлебывать из нее мелкими глотками. Допив до половины, она с трудом остановилась. Конечно, она выпила бы еще кружки две, но надо было оставить Сереже.

Осторожным движением она подняла его голову.

— На, Сережа, попей горяченького!

Сережа очень хотел спать, но на жестком стуле у него все равно затек бок, а из материнской руки заманчиво запахло конфетами. Протерев глаза грязными кулаками, он сел, допил чай из кружки и съел все конфеты. После этого потянулся, сделал по коридору несколько шагов, выглянул на улицу за край марлевой занавески и зашел в гущу акаций по своим делам.

Доктор Александр Петрович Якушев все с той же дорожной сумкой, из которой он утром достал только бритвенные принадлежности, приближался со стороны огородов к больнице. По дороге теперь невозможно было пройти. Начальственные машины и машины с разными околоначальственными людьми, и автобусы с прессой, как центральной, так и местной, заполонили всю дорогу и подняли над ней такую пыль, что можно было подумать, что это войска с тяжелой техникой шли в город.

«Не отменили бы утренний автобус!» — с тревогой подумал Александр Петрович и, войдя в больницу, тут же уперся взглядом в сидящую на стуле Марию.

Услышав чужие шаги в коридоре, она встрепенулась, но Александр Петрович отвел от нее взгляд и быстро проскочил на лестницу. Сам вид этой растрепанной женщины и воспоминание о том, что он взял у нее за операцию деньги, были ему неприятны. С непреходящим раздражением он опять надел в кабинете чужой халат и прошел в реанимацию. В палате, похожей на все остальные, только с необычно высокими кроватями лежали двое больных, прооперированных накануне, — крепкий мужчина с язвенной болезнью, в ране которого никак не могли отыскать потерявшийся москит, и девчушка после аппендицита. Заспанная медсестра подняла к нему хмурое лицо.

— Как девочка? — спросил Якушев.

— Спит. Повязка сухая. Выпускник на месте. Ночью стонала.

— Димедрол делали?

— Делали.

Александр Петрович подошел к спящей Саше, отодвинул простыню. Кожа на ее тельце была мраморно-голубоватая от просвечивающих мелких сосудов. Ребра даже в положении лежа нежно выпирали пологими дугами. Но щеки, подбородок и край лба — немногочисленные округлые места на этом истощенном детском теле — были чуть розоватые, будто подсвеченные утренним солнцем, пробивавшимся в палату поверх белой краски, до половины замазывающей окна.

— Не температура ли? — Якушев потрогал тыльной стороной кисти лоб девочки. Нет, лоб был умеренно теплый, так же как и маленькая, худая рука. — Рану давай посмотрим! — кивнул Александр Петрович в сторону медсестры, и та отработанными до мелочей, до автоматизма движениями быстро собрала ему в стерильный лоток резиновый выпускник, каким пользовались в больницах еще, наверное, до первой русской революции, в период земской медицины, несколько марлевых тампонов, зажим, пинцет, подала все это и осталась ждать наготове.