На богомолье

Вырваться было непросто. Руки у старика хоть и тряслись, но оказались сильные, жилистые. Будто железные грабли впились Марии в бока.

— Погоди! Щас приду! Только оправлюсь, — задыхаясь сказала она в надежде выиграть время.

На миг цепкая хватка стариковских рук ослабла, то ли потому, что он не расслышал, что она сказала, а хотел расслышать, то ли действительно хотел ее отпустить на минутку, думая, что она все равно в его власти. Этого хватило, чтобы в одну секунду Мария оказалась у чурбака и выдернула топор.

— Ну, теперь подходи, паучина! — громко сказала она, поудобнее перехватив топорище. Муж своими запоями научил ее управляться и с топором, и с рубанком — пока он дрых в пьяном забытьи, ей приходилось делать всю мужскую работу по дому. И вдруг в первый раз в ее покорной, почти всегда склоненной голове возникла мысль силой потребовать свое, справедливо заработанное.

— Ну! Паучина! — снова громко сказала она. — Размозжить тебе башку или сам заплатишь мне за работу? Добровольно? — Она развернула плечи, подняла повыше топор, и глаза ее в свете поднявшейся вдруг луны сверкнули непокорно и грозно.

— Что ты, бабонька? Мы не договаривались о платеже! Я ведь только на постой вас пустил!

— Ах, на постой! — Мария решительно пододвинулась к нему ближе. Вид ее был воистину страшен. — Я свой постой уже на год вперед отработала! Заплати мне деньги! — Она подняла топор повыше.

Старик затрясся, забегал подслеповатыми глазенками, заюлил:

— Я заплачу тебе, бабонька, конечно, заплачу! Только ты уж меня пожалей! Не бери больно много, я ведь воевал! У меня и книжка есть! Мне и пенсию военную платят! — Он суетливо заерзал руками по карманам брюк, будто хотел предъявить Марии какое-нибудь удостоверение.

— Воевал! — На лице Марии выразилось презрение. — Совесть ты свою провоевал! А меня с сыном ты пожалел, когда пустым чаем поил? Ну, иди теперь в свой тайник, не прикидывайся!

Мария замахнулась топором, и ощущение у нее было такое, что если этот поганый старик сделает к ней еще один шаг, она, не сомневаясь, размозжит ему голову.

Это же понял и ее хозяин.

— Ты погоди, погоди, бабонька, не спеши! — приговаривал он, мелкими шажками отступая к избе. — Я тебе денег дам, награжу! Я и сам наутро собирался, думал, будут они уходить — вот и отблагодарю по совести, по порядку… а не захотят уходить — пущай у меня живут… — Старик уже оказался в хате за порогом, и Мария ловкими взмахами топора загнала его в угол к печке. — Погоди, погоди… — Он бормотал и втихую оглядывался по сторонам, будто еще надеялся отыскать путь к отступлению. Но Мария была значительно выше его и сильнее, и поэтому он, решив не дразнить ее больше, поднялся на несколько ступенек и стал шарить рукой на антресолях над печкой. Через несколько мгновений он вытащил оттуда весь измазанный штукатуркой старый пиджак и принялся тянуть время, рыться в его карманах. — Грабят вот на старости лет… — приговаривал он, — а я за вас жизнь свою клал… — Он наконец нашел потертый, довольно толстый бумажник и ковырялся в нем так, чтобы Мария не видела, сколько там лежит денег. Наконец, повздыхав и попричитав вволю, он протянул ей несколько десятирублевок.

— Ты издеваешься надо мной, гад? — холодно и твердо сказала Мария, не сделав ни малейшей попытки взять деньги. — Имей в виду — вот погреб, а вот топор! Пару раз стукну — минимум неделю искать будут!

— Сколько же тебе надо? — дрожащими руками замахал на нее старик. — Над фронтовиком измываешься!

— Гнида ты! — громко произнесла Мария. — Мальчонке еды пожалел, а хотел, чтобы я на тебя задаром, как батрачка, работала! Давай сюда триста рублей (это была ровно та сумма, которую она отдала доктору за операцию) и трясись над своими сокровищами дальше! Да шагу на веранду не ступай! Убью, даже не пикнешь!

Отчетливо поняв, что отступать больше некуда и лучше отдать часть, чем поступиться всем, и, может быть, даже жизнью, старик вынул из бумажника триста рублей и протянул их Марии. Та, одной рукой сунув деньги за лифчик, но другой все так же наготове держа топор, начала отступать.

— Смотри у меня! — грозно проговорила она напоследок, покидая горницу и тонко ноющего там старика. На веранде она прилегла рядом с сыном не раздеваясь и, положив под куртку, выполняющую роль подушки, топор, с наслаждением закрыла глаза.

«Он не осмелится приползти сюда! — подумала она напоследок, перед тем как заснуть. — А если осмелится, сон у меня чуткий!» И едва ли не первый раз в жизни Мария заснула со сладостным ощущением своей правоты, силы и радости победы.

7

— Ну и где эта мамаша-богомолка? — спросила утром дежурная медсестра у работницы больничной кухни, раздающей больным тарелки с манной кашей.

— А я откуда знаю? — угрюмым басом отозвалась та и стала со стуком разливать жидкий чай в мутные стаканы.

— Приехали на богомолье, девчонка в больнице, где сын — неизвестно… Кажется, ведь еще и сын у этой женщины есть?

— Молится с матерью, наверное, — высказала предположение ходячая больная, подошедшая за чаем с личной расписной кружкой.

— Про нашу икону теперь во всех газетах пишут и по телевизору в утренних новостях показывали! — с мечтательным видом произнесла медсестра.

— На, отнеси девчонке-то кашу! — протянула ей мелкую тарелку с голубой каемочкой буфетчица. — Ее сегодня вроде кормить разрешили. Ей и надо-то с гулькин нос!

— Да она ж не из нашего района!

— У меня все равно каша осталась. — Буфетчица лениво перевалилась на полных ногах, поставила рядом с тарелкой наполненный наполовину стакан с чаем, положила рядом кусок белого хлеба и, посомневавшись, добавила на него кругляшок масла.

— Масло ей точно нельзя! — сказала медсестра и понесла тарелку Саше в палату, а кусочек масла захватила своей ложкой женщина с расписной кружкой. — У нас в палате бабулька лежит, так я ей отдам! — сказала она. — Пусть бабка попитается хоть сколь, пока в больнице!

— Да… много у нас напитаешься! — презрительно пробурчала буфетчица, стряхнула на пол крошки с подноса и медленно поплыла к себе в раздаточную. Женщина унеслась в палату, а медсестра, затолкав Саше в рот три ложки каши, пошла за свой столик раскладывать таблетки к обеду.

Мария же в это время настойчиво заглядывала в дверь больничной кухни.

— Девочки-голубушки! — совсем другим уже голосом сказала она, увидев, что в пустующее до этого помещение вплыла сестра-хозяйка. Анна Ивановна, фельдшерица, точно бы удивилась, увидев, что замызганная и еще вчера с протянутой рукой стоящая богомолка теперь говорит и держится совершенно по-другому. — Я тут курицу принесла, разрешите в вашей кастрюльке сварить! А то мы не местные, пристанища у нас своего нет, а несколько дней надобно продержаться!

Сестра-хозяйка уставилась на Марию, но появившаяся в кухне следом буфетчица пояснила:

— Да это те самые, с богомолья. Деваться им некуда, а есть что-то надо! — И, воспользовавшись тем, что сестра-хозяйка молчала, приоткрыв рот, сказала Марии: — Давай сюда твою курицу. Я сама сварю, а тебя не пущу, не положено в кухне быть посторонним!

Мария протянула свой сверток буфетчице и хотела уже по привычке с благодарностью перекрестить всех присутствующих, но вдруг остановилась, с полпути опустив руку, сжала губы и вышла на улицу.

Дальше дела у Марии пошли и совсем неплохо. Сестра-хозяйка вместе с буфетчицей, отведав наваристого бульона (куда его девать? Больше двух дней все равно держать нельзя, а поесть всем хватило — и Саше, и Сережке, и самой Марии, и даже угостить добрых людей осталось), пошли делегацией к старшей сестре больницы и уговорили ее взять Марию на должность санитарки, пока ее девочка не поправится. Старшая сестра сначала ни за что не соглашалась по причине того, что у Марии не было медицинской книжки. Но две настойчивые женщины (а наши женщины обычно не останавливаются перед препятствиями, если хотят пробить какое-нибудь дело — освоение космоса, строительство железной дороги, торговлю импортными шмотками на рынках) все-таки уговорили местного рентгенолога сделать Марии флюорографию, чтобы убедиться, что туберкулеза у нее нет, и пришли с этим снимком снова к старшей медсестре. Та, ни слова больше не говоря, подмахнула у главного врача заявление о приеме на работу и торжественно вручила Марии ведро и тряпку.