Страница 96 из 118
- ... Игрушка елочная, - улыбчиво подсказала Валька.
Глава двадцать четвертая
BPEМЯ КОНЧИЛОСЬ
Эта неотступная, навязчивая мысль пробивалась в Жорке тайными, пробуждающими толчками, к которым он прислушивался сначала недоверчиво, но постепенно все больше поддавался их убеждающей силе: «А ведь они его того... убьют... убьют, гады!» Откуда взялась, вывернулась зловещей змейкой эта мысль, он не знал, поскольку никаких явных поводов так думать не было. Но он чувствовал, чуял, как в ясный день по неподвижной оторопи деревьев и разлитой в воздухе тяжкой одури чуют надвигающееся ненастье с градом и молниями.
Самым странным было то, что бывшие дружки его больше не запугивали, не устрашали, не грозили ему. Не требовали, чтобы он, отпавший от компании (а ведь водку когда-то вместе пили!), снова стал присматривать за отцом Александром, наблюдать, кто к нему наведывается, прислушиваться к разговорам и отчитываться, - писать эти бумажки, на которые они набрасывались с жадностью и вожделением, словно на страстные любовные письма.
А тут любовь кончилась, и вожделение схлынуло, и все для них стало неинтересно, скучно, ненужно - они встречались с ним и звонили все реже и реже. А когда он однажды сам попытался спросить, как бы указывая им на эту перемену: «Что ж отца Александра-то вы больше не пасете?» - они посмотрели на него с удрученным недоумением, помолчали, покурили и с загадочной уклончивостью ответили: «Как же, как же! Отец Александр теперь такая фигура!»
Сначала этот ответ ничем не насторожил Жорку. Действительно, отца стали нарасхват приглашать, зазывать с лекциями, слать к нему корреспондентов, печатать его труды – статьи, книги, пастырские наставления, - выпускать за границу (аж в Италии сподобился побывать!). И скоро он должен начать проповедовать с экрана на весь крещеный и некрещеный мир. Успех! Как с этим не считаться даже всесильной судьбе, поселившейся на Лубянке! И ее услужливой девке-чернавке, приютившейся в патриархии!
Но затем вдруг что-то неуловимое кольнуло, насторожило Жорку - даже не в самой фразочке, а в оттенке голоса, с которым она была произнесена: да-да, такой приторно-сладкий оттенок, появлявшийся у них вместе со стальным холодком в глазах.
И в воздухе словно повисла гнетущая, звенящая, заточенная, как бритва, тишина...
Жорка кинулся было к отцу Александру, чтобы предупредить, но не застал его в Новой Деревне. Потоптался, послонялся, не зная, с кем поделиться своим смятением. И тут у церковной паперти встретил одну из прихожанок, особенно близкую ему, - тихую, в деревенском платочке, хотя ездила из Москвы, но с такой старинной костяной брошью, которая казалась явно не для деревни.
Жорка рассказал ей обо всем. Рассказал, утаивая детали, - кто и что ему сказал, но стараясь донести главное, - свое предчувствие, которое, как ему думалось, значило гораздо больше.
Но она восприняла предчувствие именно как предчувствие. Повздыхала и поведала, что ей тоже страшно за отца Александра, особенно после того, как он сказал: «Время кончилось». «Так и сказал?» - переспросил Жорка, надеясь, что она проникнется его стремлением сейчас же что-то предпринять, что-то сделать, кинуться, броситься, кого-то найти, растормошить, встряхнуть. Но она лишь повторила, поправляя свой деревенский платок, заколотый костяной брошью: «Да, время кончилось. Так и сказал».
Почему-то он возненавидел ее за эту брошку.
Сердце у него пронзило, и Жорка не знал, куда и к кому метнуться. Рядом не было человека, который понял бы его до конца, - понял так, как он сам себя не понимал. И. тут он вспомнил Вальку. Вспомнил, и аж дыхание перехватило от осенившей его догадки. Может быть, он проглядел в ней самое главное, - проглядел и не оценил способность понять?! «Просто ты мой... мой Жорик». - «Купила ты меня, что ли?! У меня жена вон...» - «Жена тебя так не любит». – «А ты знаешь?» - «Знаю». Это неотступно звучало в ушах, преследовало, как похмельное наваждение, как галлюцинация, и Жорка ругал себя злобными и угрюмыми словами.
Он дождался, подкараулил Вальку у лифта, взял за руку и с внушительной силой сжал запястье.
- Ты чего? - Она смотрела хмуро, отчужденно и неодобрительно.
- К отцу Александру ходишь?
- Хожу...
- Мне за него так страшно последние дни. У меня предчувствие. Мне кажется...
- Крестись почаще, если кажется. Наш отец теперь такой человек! Знаменитость! Фигура! Что ему может грозить!
Он помолчал, не выпуская ее руки, а лишь соскальзывая по ней ладонью все ниже и ниже.
- Хочешь по-старому?
Валька сначала не поняла, а потом прыснула, постаралась сдержать смех и расхохоталась еще сильнее.
- Ой мамочки, не могу!
Ее смех не понравился ему, но Жорка терпеливо ждал окончательного ответа.
- Ведь я серьезно, - сказал он, и Валька вдруг осознала, что ей совсем не хотелось смеяться.
- Хватит, была дурой. Лучше я в комнату что-нибудь куплю. Из мебели. Софу, кушетку или пуфик - будуарный, как тот конверт с денежками, которые я заплатила...
- За что?
- За все хорошее, - сказала она, поворачиваясь к нему спиной так, словно он услышал от нее нежное прощальное приветствие.
Было восьмое сентября девяностого года.
Время кончилось.
ЭПИЛОГ
А на следующий день отца Александра не стало: его остановили по дороге от станции к Новой деревне, протянули записку и, пока он, наклонившись, читал, раскроили ему голову, нанесли сзади страшный удар то ли топором, то ли саперной лопаткой. Он рухнул словно подкошенный, но затем как-то он сумел добрести-доползти до дома и умер в собственном дворе, у порога.
Ужасная новость мгновенно облетела всех, и Катю (она застыла, закусив платок, с кулаком у рта), и Вальку (от страха заверещала как резаная), и Нину Евгеньевну (у нее был глубокий обморок), и Глеба Савича (он долго приводил жену в чувство, накрывая ей лицо мокрым платком). Никто не знал, что и думать о случившемся, как объяснить, кого обвинять. И только Жорка, казалось, что-то знал – потому и не был на похоронах, впал в тяжкий запой, заперся на неделю с ящиком водки, а затем не вернулся со своей рыбалки… То ли утоп, то ли еще как сгинул. Словом, не нашли, хотя и не особо искали, для виду лишь в илистое дно баграми потыкали...
Театральный дом стоит до сих пор, хотя все в нем перемешалось: где театр, актерская братия, где пролетарии, заводская братва, и не разберешь. Всюду теперь одна братва - бутырская. Нина Евгеньевна высохла, постарела, сгорбилась, в церковь больше не ходит: попробовала заглянуть однажды и не смогла, пригорюнилась, вспомнила их былой приход в Новой деревне и не вытянула до конца службы. Дались ей эти хорошие лица!
Глеба Савича проводили, насильно выпроводили со сцену (да и кого ему теперь-то играть!), и он стал ужасен в своих капризах, брюзжании, придирках и мелких скандалах, именуемых им на итальянский лад скандальеро.
И, набуянившись, все мысленно спорит, что-то доказывает отцу Александру, сам себя обвиняет и оправдывает: вот, мол, я какой!
Света тихо повесилась после того, как пропал муж, Валька ушла в монахини, сначала рясофорные, но вскоре примет схиму. Катю мучает одышка: слишком растолстела под старость – как бы ни разбил паралич. На могилу отца Александра часто приходит Кузя, щупленький, с седыми висками, и подолгу молча стоит. На Марфе он так и не женился: после смерти отца Александра заявился на ее очередную тихую сходку, все перевернул там вверх дном, опрокинул стулья, сорвал с икон полотенца и сплясал на столе.
Кузя хорошо устроен, много зарабатывает, преуспевает: недавно купил квартиру в том самом высотном доме, где когда-то махал метлой. Как и его мать, в церковь Кузя не ходит: он теперь человек светский, коммерсант и ему претит. С православием его связывает лишь странное, необъяснимое желание – написать когда-нибудь лик святого, умученного от… японцев, ведь среди японцев тоже есть православные.