Приемное отделение

Немного настораживала заведующая отделением, встретившая Алексея Ивановича холодно и столь же холодно проводившая инструктаж, но, пораскинув мозгами, доктор Боткин решил, что это просто такой метод у начальницы — сначала приглядеться к новому сотруднику, а уж потом «раскрываться» перед ним. К тому же красивым женщинам и положена некоторая холодность в общении с противоположным полом. Алексею Ивановичу начальница показалась не симпатичной, а именно красивой. Ему вообще нравились брюнетки с мягкими чертами лица и чувственными губами, похожие на «Незнакомку» Крамского.

В двенадцать часов пятнадцать минут, за сорок пять минут до начала обеда, Алексей Иванович пришел снимать пробу. Мария Егоровна еще не успела довести его до стола, а на белой в синюю клеточку клеенке уже стояла дымящаяся тарелка с обжигающим даже на вид красным борщом замечательной густоты. Поверхность борща была не гладкой, как у жиденьких больничных супчиков, а неровной — по центру айсбергом высился большой кусок мяса (чистейшая мякоть без жилок и жира), а вокруг него здесь и там высовывались то морковь, то свекла, то картошка, то капуста. Что и говорить — борщ был замечательный. Перед тарелкой выстроились в ряд солонка, перечница, баночка с горчицей и пиалообразная чашечка со сметаной, чтобы едок мог довести борщ до желаемой вкусовой кондиции.

Это было невероятно, но ответственный дежурный по больнице прошел мимо стола, даже не взглянув на стоящее на нем великолепие. Как будто и не для него было поставлено, как будто он только что сытно и со вкусом отобедал. Вместо этого он подошел к стоявшим на плитах котлам и попросил:

— Дайте мне, пожалуйста, ложки.

Обескураженная Мария Егоровна протянула Боткину две столовые ложки, а сама вооружилась половником.

Вначале сняли пробу с борща. Мария Егоровна зачерпнула половником из котла, а Боткин зачерпнул одной ложкой уже из половника, перелил в другую и попробовал из нее. Остаток борща из половника Мария Егоровна вернула в кастрюлю. Подошли к мойке, ополоснули половник и «черпающую» ложку горячей водой и тем же манером попробовали куриный суп с лапшой и овощной супчик. Пробы картофельного пюре и тушеной капусты проводились без половника — Боткин черпал ложкой прямо из котлов. Биточки и морковные зразы, примерно равноценные друг другу по содержанию мяса, заставили его слегка нахмуриться, но складка между бровями, столь неуместно смотревшаяся на его добродушном лице, сразу же разгладилась. Напробовался, то есть перепробовал, вот и вкус притупился, ясное дело.

Глоток кисловатой водички, именовавшейся компотом, вернул вкусовые рецепторы в изначальное состояние. Алексей Иванович почмокал губами и рассудил, что кормят в Москве похуже, чем в Мышкине. Местная еда не шла ни в какое сравнение с той, что готовилась в пищеблоке мышкинской ЦРБ, особенно если учесть, что в Москве денег на питание больных отпускалось больше и отпускались эти деньги регулярно, без задержек. Но следовало учесть, что в Москве и цены должны быть повыше, в столице, как полагал Алексей Иванович, все без исключения стоит дороже, и продукты здесь «долгоиграющие», напичканные консервантами, с провинциальным свежачком не сравнить. Опять же, первое дежурство, поток «Скорых», разбавляемый для разнообразия самотеком, все непривычно, все ново. Это ведь тоже порождает некоторую нервозность. Нельзя сказать, чтобы Алексей Иванович чувствовал бы себя в своей, как говорится, тарелке.

— Выход порций определять будем? — прищурив глазки, поинтересовалась Мария Егоровна, когда процесс снятия пробы завершился.

Подобным образом на ее памяти пробу в пищеблоке снимали лишь дважды — первый раз, когда снимали сюжет для телевизионных новостей, а второй — в присутствии комиссии, прибывшей снимать предыдущего главного врача, возмечтавшего возглавить столичный департамент здравоохранения и в одночасье уволенного за свои необоснованные, неподкрепленные и оттого неуместные амбиции.

Недобрых ноток в голосе Марии Егоровны Алексей Иванович не прочувствовал, а тем не менее они прозвучали явственно. Все, кроме него, их уловили.

— Не будем, некогда, — вздохнул он и попытался оправдаться: — Работы много, тороплюсь.

В Мышкине расчетом выхода порций заниматься не было нужды, потому что сколько еды было, столько ее и выдавалось. Город маленький, шила в мешке не утаишь, да и традиция существовала оказывать больничной кухне «гуманитарную помощь» продуктами. Сам Алексей Иванович то яблок со своих яблонь приносил, то огурчиков, то петрушки свежей, с грядки, в суп покрошить. Все пятеро сотрудниц маленького больничного пищеблока уходили с работы так же, как и приходили, никто никакой провизии домой не тащил.

Насчет Москвы у доктора Боткина были сомнения. Не в смысле недовкладывания продуктов, а в смысле местных традиций, принятых правил. Вдруг отказ от определения выхода порций будет расценен как халатное пренебрежение своими обязанностями? Халатность в первое же дежурство способна навсегда испортить впечатление о новом сотруднике у начальства и коллег. Но «Скорые» приезжали буквально одна за другой, а «завал» в приемном покое грозил подпортить репутацию доктора Боткина сильнее всего. Поэтому Алексей Иванович выбрал из двух зол то, что поменьше.

Все блюда получили оценку «отлично». Похвалив на прощанье санитарное состояние пищеблока и не приврав нисколько, потому что чистота во владениях Марии Егоровны была не близкой к идеальной, а просто идеальной, ответственный дежурный врач ушел, точнее — убежал к себе в приемное отделение.

После его ухода Мария Егоровна шикнула на буфетчиц, уже нетерпеливо просовывавших головы в дверь, обвела потяжелевшим взглядом подчиненных, неодобрительно, а может, и недоумевающе покачала головой и сказала:

— Послал же Господь чудика!

После вздоха, исполненного в лучших традициях Малого театра, имела место столь же академическая пауза, а затем прозвучал вердикт:

— Чует мое сердце — намучаемся мы с ним!

На столе остывал борщ, предназначавшийся доктору Боткину…

Часам к пятнадцати «распогодилось» — поток пациентов иссяк. Предупредив дежурную медсестру Алину, Боткин ушел в свою комнату, которую конспиративно называл «кабинетом». Заварил чай из пакетика, бросил в чашку листочек привезенной с собой домашней мяты, залил кипятком быстро готовящуюся лапшу якобы с грибами, открыл пачку крекеров. Только успел сесть за стол, как в «кабинет» заглянула старшая медсестра Надежда Тимофеевна. Заглянула просто так, без всякой рабочей надобности, просто поинтересоваться впечатлениями о начале первого дежурства. Увидев скромную боткинскую трапезу, Надежда Тимофеевна удивилась:

— Что-то вы быстро проголодались, Алексей Иванович!

— Ну, если учесть, что завтракал я в половине восьмого, то уже вроде как пора подкрепиться, — ответил Боткин. — Печеньица соленого не желаете?

К царапающему ухо слову «крекер» он еще не успел привыкнуть.

— Нет-нет, спасибо! — отказалась Надежда Тимофеевна. — Кушайте, не буду мешать. Приятного аппетита!

Из своего кабинета она по внутренней линии позвонила на пищеблок, попросила к трубке Марию Егоровну и без предисловия высказала ей свое порицание:

— Ну ты, Егоровна, даешь! Что, трудно было накормить нового доктора?! Зашла к нему сейчас, а он, бедняга, лапшу пластмассовую ест! Тебе что, старая жопа, лишней тарелки борща для хорошего человека жалко?! Совсем с ума сошла от жадности! Он же…

То, что Алексей Иванович Боткин — хороший человек, Надежда Тимофеевна поняла еще при знакомстве, а только что окончательно убедилась в этом. Попробовали бы на пищеблоке не накормить обедом доктора Колбина, тот бы их всех головами в котлы бы макнул. А этот не сказал ни слова, сидит, лапшу свою ест… У Надежды Тимофеевны от умиления и сострадания аж слезы на глаза навернулись. «Вот бы моей Галке попался бы такой покладистый муж», — помечтала она, досадуя на имевшегося в наличии зятя, которому вся родня, да и сама Галка тоже боялись слово поперек сказать.

— Я старая, а ты молодая — что с того? — флегматично ответила Мария Егоровна, бывшая шестью годами старше Надежды Тимофеевны. — Можно подумать — велика разница! А попрекать ты меня не попрекай, потому что у меня весь пищеблок в свидетелях. Я вашего Чудика встретила честь по чести, разве что только стакан не поднесла, а он на борщ ноль внимания, мне — фунт презрения. «Давайте, говорит, ложки, буду пробу снимать!» Ну, думаю, всяко бывает — решил человек выпендриться, а он пробу снял, расписался и ушел. Если бы время позволяло, то еще бы и кастрюли взвесил. Сам сказал.