Страница 17 из 17
— Во-первых, дочитать царское письмо.
— Бабушка, я все прочла.
— Не может быть, — сердито бросила Сисигамбис. — Посмотри-ка внимательнее, дитя. Что он просит передать мне?
— Бабушка, больше в письме нет ни слова.
— Должно быть, ты ошибаешься. Женщинам не следует разбирать писанину. Я говорила ему об этом, но у него своя блажь. Тебе бы лучше позвать секретаря, чтобы он прочел все как следует.
— Но правда, к посланию не прибавлено больше ни слова. «Да сопутствует вам удача и благополучие». Видишь, дальше ничего нет.
Напряженное властное лицо Сисигамбис слегка смягчилось; с возрастом ее настроения стали проявляться более явно.
— А посланец все еще здесь? Пошлите за ним, надо выяснить, нет ли у него второго письма. Вестовые так выматываются в дороге, что теряют остатки разума.
Гонца срочно привели, вытащив из-за обеденного стола. Он поклялся головой, что ему вручили только один царский свиток, и в доказательство вывернул свою сумку.
После его ухода Сисисгамбис сказала:
— Посылая письма в Сузы, он всегда передавал весточку Для меня. Покажите-ка мне печать.
Но в последнее время ее зрение так ослабло, что оттиск не обрел четкости даже на расстоянии вытянутой руки.
— Здесь его портрет, госпожа бабушка. Подобное изображение вырезано на том кольце с изумрудом, что он подарил мне в день свадьбы, только здесь он в венке, а на моем кольце — в короне.
Сисигамбис кивнула и задумчиво помолчала. Все посланные царем письма хранились у главного управляющего, но сейчас она не хотела показывать, насколько ее глаза утратили былую зоркость.
Вскоре она нарушила молчание:
— Он пишет о своей болезни. Вероятно, у него накопилось множество неотложных дел. И сейчас он чрезмерно обременен ими, что свойственно его неуемной натуре. В прошлый его приезд я заметила, что он страдает одышкой. Ступай, девочка, позови ко мне своих служанок, и ты тоже, Дрипетис. Я должна сказать им, что вам понадобится в дороге.
Ее младшая внучка, семнадцатилетняя Дрипетис, уже успевшая стать вдовой после смерти Гефестиона, послушно направилась к двери, но вдруг стремительно возвратилась и бросилась на колени.
— Бабуля, пожалуйста, поедем в Вавилон с нами.
Сисигамбис положила свою желтоватую, как старая слоновая кость, и тонкую руку на юную девичью голову.
— Царь просит вас не мешкать в дороге. А я для спешки слишком стара. И кроме того, он не пригласил меня.
Когда служанки получили указания, в спальнях внучек начались суматошные сборы, а она все продолжала сидеть в своем парадном кресле с высокой прямой спинкой, не замечая струившихся по щекам слез, поблескивающих на рубинах, принадлежавших некогда царю Пору.
В Вавилоне, в царской опочивальне, уже насыщенной новыми запахами ладана и селитры, потомственные египетские бальзамировщики приступили к мумифицированию тела умершего фараона. Огорченные долгой задержкой, которая явно могла повредить делу, и без того требующему немалого мастерства, они спешно прибыли сюда на рассвете и в благоговейном изумлении осмотрели царский труп. Когда рабы доставили все приспособления, сосуды, жидкости и благовония, необходимые для столь тонкой и кропотливой работы, единственный наблюдатель, бледнолицый персидский юноша, погасил светильник и молча исчез, словно призрачная тень.
Хотя священная Долина царей осталась за далекими горами и морями, бальзамировщики не забыли перед вскрытием тела для удаления внутренностей воздеть руки в ритуальной молитве, прося у богов даровать им, простым смертным, право прикоснуться к божественной плоти.
Узкие улочки древнего Вавилона полнились противоречивыми слухами. В храмах все ночи горели светильники, дни тянулись своей чередой. Сторонники Пердикки и Мелеагра пребывали в состоянии вооруженного перемирия; пехота расположилась вокруг дворца, а конница — в царском парке, рядом с конным двором, где еще Навуходоносор держал свои колесницы для охоты на львов.
Учитывая четырехкратное численное превосходство пехоты, военачальники обсудили возможность перемещения конницы на пригородные поля: там от лошадей больше проку.
— Нет, — сказал Пердикка. — Это сродни признанию поражения. Дадим людям время присмотреться к полоумному Царьку. Они сами опомнятся. Армия Александра еще никогда не бывала разделена.
На площади для парадов и в дворцовых садах пехотинцы пытались устроиться со всеми доступными удобствами. Упорно цепляясь за свой статус победителей, они лелеяли ненависть ко всему чужеземному. Нельзя допустить, чтобы варвары правили нашими сыновьями, говорили они, посиживая вокруг костров, где персидские женщины, ставшие по желанию Александра их законными женами, готовили в котелках вечернюю трапезу. Воины давно истратили приданое, выданное им Александром, и ни один человек из сотни не собирался везти на родину персиянку, считая себя свободным от всех обязательств.
Со смущенным негодованием они размышляли о молодых Соратниках, которые ни в выпивках, ни на охоте не брезговали обществом сыновей знатных персов с их нелепыми кучерявыми бородками, шикарно инкрустированным оружием и пестро украшенными лошадьми. Конники-то, конечно, от такого общения только выигрывали; они могли позволить себе перенять кое-какие персидские традиции, не ударив притом лицом в грязь. Но пехотинцы, сыновья македонских землепашцев, скотоводов, охотников, каменотесов и плотников, владели только тем, что удавалось завоевать в военных походах, и помимо скромного трофейного куша их главной, истинной наградой за все тяготы и опасности военных кампаний оставалось сознание того, что, кем бы там ни были их предки, сами они являются победоносными воинами Александра Македонского, владыки мира. Пестуя свое неуемное самолюбие, они нахваливали Филиппа, его скромную сдержанность, сходство с великим отцом и чистокровное македонское происхождение.
Их командиры, по долгу службы присутствовашие на царских приемах, возвращались обратно на редкость неразговорчивыми. Жизнь в колоссальной империи Александра шла своим чередом. Послы, сборщики налогов, судостроители, командиры хозяйственных отрядов, архитекторы, враждующие сатрапы, жаждущие справедливого суда, по-прежнему толпились в приемных дворца. В сущности, с начала болезни Александра число неразрешенных дел, как и ожидающих аудиенции людей, неуклонно росло. Но интересы просителей теперь не ограничиваливались одними лишь деловыми вопросами; всем хотелось воочию убедиться, достоин новый властитель доверия или нет.
Перед каждой аудиенцией Мелеагр тщательно школил Филиппа и в конце концов приучил царя проходить прямо к трону, не отвлекаясь на разговоры со знакомцами, случайно попавшимися ему на глаза, и не повышать голос, чтобы все видели государя, но не слышали его слов, пока Мелеагр подбирал подходящий ответ. Филипп также перестал поминутно требовать, чтобы ему принесли лимонад или сладости, и уже не спрашивал у своего почетного караула разрешения выйти из зала, если вдруг возникала такая нужда. Не удалось, правда, полностью справиться с его привычкой почесываться, ковырять в носу или беспокойно ерзать на месте, но если прием продолжалася недолго, то наследник производил впечатление спокойного и разумного человека.
Мелеагр присвоил себе титул хилиарха, так называемого главного советника, или великого визиря, учрежденного Александром для Гефестиона и унаследованного после Пердиккой. Неизменно находясь справа от государя, самозванный хилиарх знал, что очень впечатляюще смотрится в своем новом великолепном облачении, но он понимал также, отлично понимал, что думают воины о правителе, который нуждается в постоянных подсказках, и почему они никогда не смотрят ему в глаза. Командиры всегда свободно общались с Александром, поломать эту традицию было никак нельзя, а ведь существовала еще и царская стража. И Мелеагр просто нутром чувствовал, что, слыша шепелявый голосок и видя блуждающий взгляд Филиппа, все эти люди еще острее переживают потерю того энергичного, внимательного и чуткого, обладавшего неколебимым авторитетом монарха, который лежал теперь, навек успокоившись, в запертой опочивальне, погруженный в ванну с бальзамирующим соляным раствором, призванным пронести через столетия его плоть.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.