Страница 8 из 38
Он перевернулся на другой бок и засунул руку под подушку. И подушка, и простыня под ней были восхитительно холодны. Он наслаждался простыми телесными ощущениями: прикосновением к свежему жесткому белью, жжением от перца в желудке, запахом сосновой смолы, шумом дождя, силуэтом Клэр на балконе. Неисправимый сластолюбец, “меланхоличный гедонист”, как называла его Клэр! Что же в этом дурного? Почему вера в скорую гибель человечества должна исключать простые удовольствия от жизни, ощущение, что ты все еще жив? Не будь у Кассандры такой мрачный характер, она бы сумела предотвратить Троянскую войну. В том-то, наверное, и беда, что все провидцы несчастий, начиная с иссушенных солнцем пустыни иудеев, не только предрекали, но и накликали катастрофы… Да и вообще, раз Клэр пишет Гвидо под самым носом у мужа, значит, между ними ничего нет. Николай зажег лампу и записал в блокнот, предусмотрительно положенный у изголовья: “Школа Кассандр”. Внезапно у него поднялось настроение, он почувствовал прилив энергии. Клэр сложила свое письмо и вошла в комнату, щурясь от света лампы.
— Надеюсь, ты не собираешься прямо сейчас приступить к работе, дорогой? — спросила она, аккуратно убирая в ящик стола письменные принадлежности.
— Ты, между прочим, заработалась допоздна, — ответил он многозначительно.
— Я писала письмо саго Guido, — призналась Клэр. — Ему сейчас одиноко: ведь он временно лишился благодарной слушательницы. Ты делаешь пометки на завтра? — Она сбросила халат и нырнула в соседнюю постель. Любуясь ею, Николай думал о том, как здорово было бы поместить цветную фотографию Клэр в целомудренной черной пижаме в журнале “Плейбой”.
— Я тут кое о чем подумал… — пробормотал он.
— О чем же?
— О мрачном настроении и о зловещих предсказаниях. Одно не следует смешивать с другим. Это непростительная ошибка. Предостережение — это профилактическая мера, преследующая позитивную цель. Мрак — это совершенно из другой оперы. Предостережение должно быть жизнеутверждающим, как гуси из Капитолия, а не как Кассандра. Гуси спасли Рим, Кассандра не спасла никого.
— Разве твоих “девушек по вызову” можно превратить в жизнеутверждающих гусей?
Николай вскочил с постели и зашлепал босиком по комнате, продолжая свой монолог:
— В1939 году Эйнштейн написал Рузвельту письмо длиной в двести слов, изменившее судьбу мира. Значит, превращение возможно. Возможно! Знаю, нас ждет неудача. Но попытаться что-то сделать — все равно лучше, чем бессильно опустить руки.
Сейчас, в мятой пижаме, комкая в огромном кулаке угол ее мягкого пухового одеяла, он еще больше обычного походил на медведя. Через несколько секунд медведь замер и, нахмурившись, посмотрел на жену. В его голове приобретала очертания какая-то новая мысль.
— По-моему, мне лучше провести эту ночь с тобой, — заявил он и с поразительным проворством забрался к ней под одеяло.
— Пожалуйста, — разрешила Клэр. — Только как бы тебе не встретить завтрашний день слишком утомленным.
— Я так и скажу, открывая заседание: “Леди и джентльмены, надеюсь, вы простите мне мой неприглядный вид: я был вынужден уступить законным притязаниям своей соблазнительной супруги”.
— Занятный способ завязать дискуссию, — согласилась она хриплым голосом.
С момента появления Гвидо, это была их первая попытка возобновить то, что именуется в учебниках Бурша специфически-видовым брачным поведением. Попытка оказалась удачной. Возможно, причиной успеха стал горный воздух.
— Не пойду домой, — сказал Николай, имея в виду свою кровать.
— Не ходи, — сказала Клэр.
Через некоторое время он вспомнил о письме Эйнштейна.
— Между ним и нами есть разница. Он и его соратники знали, в чем состоит проблема, и искали пути ее решения, а мы даже не в состоянии определить суть проблемы. У каждого из нас припасено собственное определение. В этом, собственно, вся проблема и заключается.
Но Клэр уже уснула. Николай хотел бы последовать ее примеру, но этому мешали тревожные картины: Гриша по колено в грязи посреди рисового поля, на нейтральной полосе; Гриша ползет на животе по джунглям, которые забыли обработать дефолиантами… Он сдался и принял снотворное.
Большинство “девушек по вызову” поступили так же. По большей части это были люди среднего и старшего возраста, и им было нелегко перевести физиологические часы, термостаты, гомеостаты и прочее встроенное оборудование на местное время, местную еду, горный воздух — пьянящую, богатую озоном смесь, которой приходится дышать на высоте пять тысяч футов над уровнем моря. Один Густав — долговязый субъект с закрученными усами цвета имбиря, управлявший автобусом с грузом “девушек по вызову”, — бодрствовал, слушая в просторном подвальном помещении радиоприемник. Кроме обязанностей водителя, он исполнял в Конгресс-центре функции дворника и мастера на все руки. Закинув ноги в сапогах на стол, он внимал программе американских вооруженных сил, желая улучшить свой английский. Затем он настроился на полуночный выпуск новостей, потому что знал, что с утра несколько участников симпозиума, за неимением иностранных газет, шутя спросят его, не разразилась ли ночью мировая война. Судя по новостям, это могло произойти в любую минуту.
VII
Одна из причин хронического чувства вины, не отпускавшего Соловьева, заключалась в том, что ему не довелось испытать мук бедности. Его отец, санкт-петербургский банкир, предвидя, какой поворот примут события, эмигрировал вместе с семьей в Женеву перед самым началом Первой мировой войны. Нико родился как раз в день объявления войны, однако родители не сочли это дурным предзнаменованием.
И действительно, для дурных ожиданий не было ни малейших причин. В десять лет у сына открылось музыкальное дарование, в пятнадцать он дал первый публичный фортепьянный концерт, получивший благоприятный отклик в “Журналь де Женев”. Однако успех не вскружил ему голову. Даже безудержная лесть двух сестер и их подружек не смогла его испортить. Он был привлекательным брюнетом, склонным к вспышкам гнева, проходившим без всякого следа; в чем-то слишком ребячливым для своего возраста, в чем-то, наоборот, чересчур взрослым. Неуклюжие движения его массивной фигуры резко контрастировали с одухотворенным полетом его пальцев над клавишами рояля, словно призванным проиллюстрировать загадочное явления торжества духа над телом. Внешняя робость была всего лишь данью хорошим манерам, призванной скрыть немалую самоуверенность. В школе он блистал разве что в античных языках и литературе; физика и химия, преподаваемые пожилыми сонливыми учителями, вызывали у него лютую ненависть.
Через несколько месяцев после первого концерта его посетило откровение, сыгравшее решающую роль в его судьбе. Он читал у себя в спальне книгу об истории древнегреческой цивилизации, заинтригованный полулегендарной фигурой Пифагора — единственного, если верить легенде, из всех смертных, кто был способен уловить ухом музыку сфер, сопровождающую движение планет по орбитам. Стремительное вращение планет рождало музыкальный гул; а поскольку каждая вращалась с разной скоростью, то Пифагор слышал сразу несколько тональностей. Музыкальный интервал между Землей и Луной был равен одному тону, между Луной и Меркурием — полутону, между Меркурием и Венерой — тоже полутону, между Венерой и Солнцем — одной трети, между Солнцем и Марсом — тоже целому тону, и так далее. В результате появилась музыкальная гамма — “Пифагорейский ряд”, получивший название “гармонии сфер”. Обыкновенные смертные не могли ее услышать, так как были слеплены просто из плоти; зато Пифагору, наполовину божеству, Вселенная представлялась музыкальной шкатулкой, бесконечно исполняющей ноктюрны.
Николай испытал, чувство deja vu: на ум пришли шекспировские строки, прочитанные недавно в школе:
Взгляни, как небосвод. Весь выложен кружками золотыми, И самый малый, если посмотреть, Поет в своем движенье, словно ангел…
Позже он узнал, что пифагорейская фантазия о музыкальной гармонии, управляющей движением звезд, навсегда пленила человечество. Эхо ее звучало в сочинениях поэтов елизаветинской Англии, у Мильтона: “Небесный звук, неслышный тем ушам, что вылеплены из нечистой плоти”; в конце концов она отозвалась в одном из самых потрясающих свершений человеческой мысли: Иоганн Кеплер, математик и мистик, заложил основы современной астрономии, опираясь на предположение о родственности движения планет и музыкальных гамм.