Гордое сердце

— Это значительно, — говорил какой-то юноша пожилому мужчине.

— Да, — согласился тот, — пожалуй, даже слишком значительно, чтобы человек мог это понять. Если художник осмеливается забраться слишком высоко, то истинная ценность может вполне ускользнуть от него.

— Я не думаю, чтобы от нее что-то ускользнуло, — возразил юноша.

— Может быть, и нет, — сказал мужчина, затем на минуту замолчал и снова продолжил свои замечания: — Мне кажется, что та прямолинейность и незамысловатость, с какой она работает, претендует на большее, чем действительно заключено в ее произведениях…

— Я бы сказал, что именно таким и должно быть искусство, — разгорячился юноша.

— Может быть, может быть, — спокойно ответил пожилой. — Но я принадлежу к школе, которая меньше предполагает и старается полностью овладеть своим пониманием и так же его выражает.

— Со всем изяществом, — язвительно фыркнул юноша. Затем они пошли дальше.

В большинстве случаев люди говорили:

«Это совершенно не похоже на женское творчество, не правда ли?» Некоторые пожимали плечами: «Не понимаю, зачем художникам надо создавать таких безобразных людей — посмотри на ту огромную жирную негритянку! Она такая грубая!»

Когда они с Блейком после ужина остались одни, то посмотрели друг на друга и улыбнулись.

Это был странный, но счастливый день, наполненный таким счастьем, которого она еще не понимала. Ранее она утверждала бы, что в своей работе она более всего ценит процесс созидания и, как только произведение было готово, ее самореализация завершалась. Но вспоминая сегодняшний день, она поняла, что ее произведение для нее самой не было завершенным, пока его не увидели другие люди, и даже не важно, поймут они его или нет. Подобным образом дело обстоит с языком, который сам по себе не имеет никакого значения, пока не станет средством общения. Сюзан услышала голос Блейка.

— Ни один из известных критиков еще не пришел, — говорил он. — Если они не покажутся и завтра, я позвоню Ли и Сиберту и еще кое-кому, кого знаю.

— Ты, однако, не должен говорить им, что я твоя жена, — с улыбкой заметила Сюзан.

— Это, наверняка, не повредило бы тебе, — ехидно ответил он с лукавым огоньком в глазах.

— Пожалуйста, Блейк, не говори этого, — просила она его.

— Ну хорошо, независимая ты женщина! — Он засмеялся, но немного обиженно. Она не могла вынести такого завершения прекрасного дня и потому, присев к нему на диван, прислонилась к нему, не думая ни о чем, желая только ничем не омрачать сегодняшнее счастье.

Однако, когда Сюзан прижалась к нему, Блейк дернулся, затем поднял руки и обнял ее. Она ощутила его близость так, как этого уже давно не было, и осталась в его объятиях. Первый этап ее работы был закончен. Сюзан чувствовала, что ей удалось исполнить свой замысел. Она была довольна. Но внезапно что-то в ней взбунтовалось и повернулось против Блейка.

«А где же Соня?», — вдруг встрепенулась она. Но Соня уже уехала. Блейк так ничего и не объяснил Сюзан, и теперь она уже знала, что он ей об этом никогда ничего не расскажет. Может быть, так оно и лучше. Мысли закружились у нее в голове, когда она почувствовала, что Блейк все сильнее сжимает ее в объятиях. Они не могут соответствовать друг другу решительно во всем. Пожалуй, это и вообще невозможно. Она должна довольствоваться тем, что имеет, и тем, чего не имеет — ведь все это является частью жизни. Так она, по крайней мере, говорила Майклу. Если они с Блейком могут понять друг друга только так, то не лучше ли это, чем ничего?

Сюзан казалось, что их издали рассматривает Соня своими светлыми и страстными глазами; но это видение она быстро прогнала от себя прочь. Между ней и Блейком должна существовать какая-то связь, удерживающая их рядом. Его губы жарко и резко прижимались к ее губам. Она опять шла ему навстречу, исполненная какой-то новой печальной страсти.

Когда утром она снова вызвала в памяти вчерашнее и посмотрела на свое тело, белевшее в разгоравшемся рассвете, то подумала о мраморе, как тот в течение многих столетий формируется, постепенно отвердевая, и, завершая свое образование, становится готовым для человеческих рук. И как потом некая человеческая рука оставляет на нем следы, исполняя свою работу, и мрамор затем остается сформированным на следующие столетия. Ее собственные руки являются всего лишь плотью, а ее тело создано для того, чтобы израсходовать ту энергию, которую она не понимала, зная лишь свою творческую силу, но не причину ее. Размышляя о своем теле, она подумала с жалостью: «Оно одно ведь не может удержать меня и Блейка вместе». Нет, даже после всего того, что принесла минувшая ночь, он не стал ей ближе. Она была нежна с ним, но и ужасно далека от него.

Когда Сюзан сошла к завтраку в столовую, Блейк, нахмурившись, читал воскресные газеты.

— Ну, Сюзан, посмотри! Объявился твой старый приятель. — Голос у него был энергичный.

Она подошла к нему, охваченная негой — эхом пережитой ночи — и обняла его за плечи. Но для Блейка та ночь уже не существовала. Он пощелкал пальцем по газете.

— Барнс. В своем роде это, конечно, с его стороны мило. — Сюзан пробежалась взглядом по газетной колонке. — «Дэвид Барнс хвалит нового скульптора», — читал вслух Блейк. — Он, как всегда, бросается в крайности — естественно, в твою пользу. Но это больше походит на личную похвалу, словно тебе необходима его поддержка.

Сюзан села на свое место за столом.

— Эта статья, наверняка, спровоцирует критиков к деятельности, — сказал он. — Но я все равно мог бы позвонить нескольким из наиболее влиятельных.

— Ты считаешь, что это нужно, Блейк? — спросила она.

— Посмотрим.

О газетах она ничего не сказала. Когда она останется одна, то прочитает их. Она перестала об этом думать и посмотрела на Блейка. У него было совершенно холодное лицо. Она заметила, что последнюю ночь он воспринял не как обновление отношений, а как нечто само собой разумеющееся, он, видимо, думал, что должен был всего лишь немного подождать. Сюзан отвернулась от него, ощущая горькое разочарование.

— Интересно, что будет дальше, — сказал он. — Что бы ни говорил Барнс, это всегда привлекает внимание. — А затем добавил: — Мою работу Барнс, естественно, никогда не понимал.

Хотя он говорил совершенно равнодушным голосом, все же Сюзан угадала в нем разочарование и, с удивлением посмотрев на Блейка, заметила по его глазам, что он оскорблен.

— Блейк! — выкрикнула она. — Дорогой! Дэвид Барнс всего лишь думает, что мне нужна помощь, в то время как тебе — нет.

— Само собой разумеется, что мне в моей работе не требуется ничья помощь, — сказал Блейк, — но все же это было бы с его стороны дружеским жестом.

— Мне кажется, он обо мне пишет только потому, что думает, что у меня, как у женщины, будет тяжелое положение.

И она снова уже старалась всячески умиротворить его и улучшить его настроение, но затем внезапно оставила свои попытки. И хотя она всегда была рада прийти к согласию, но дальше утешать его ей уже не хотелось.

— Мне не то чтобы требовалась помощь. Я надеюсь только на беспристрастную оценку своих способностей. В творчестве не должно быть различия между мужчиной и женщиной.

— Ты скоро узнаешь, что такого подхода в оценке работы не существует, Сюзан, — сказал Блейк. — Твоя жизнь определяется тем, мужчина ты или женщина, что бы ты ни делала.

— Я отвергаю такое отношение к творчеству.

— И вообще женщины и творчество — вещи мало совместимые, — иронизировал Блейк. — Все великие деятели искусства, великие музыканты, даже великие кулинары были мужчинами и…

— Блейк, прошу тебя, прекрати нести эту ветхую чушь! И ко всему прочему это говоришь именно ты!

— Мне, видимо, трудно серьезно относиться к женщинам, — самодовольно улыбнулся он.

Она так злилась на него и была так взбешена из-за своего раздражения по поводу глупой банальной дискуссии, что решила больше уже с ним не говорить. Она быстро поела и встала: