Страница 157 из 176
Берлин напомнил Юргену Варшаву в день их первой экспедиции в город. Разрушения были, но не такие, чтобы здания стали неузнаваемыми. Дома были какими–то мрачными, неуклюжими, надутыми, нет, Варшава была куда красивее.
— Мне Берлин тоже никогда не нравился, — сказал Красавчик, перехватив взгляд Юргена, — хотя Шарлоттенбургское шоссе — ничего себе улица, широкая и покрытие хорошее. Помню, подцепил я красотку у Оперы, педаль до полу и — только меня и видали!
Кто о чем, а Красавчик о машинах. А Юрген — о позиции, куда бы он ни попадал, он все оценивал с точки зрения удобства обороны и контратаки. Возможно, поэтому Юрген и добрался живым до Берлина и помог сделать это нескольким товарищам.
Он продолжал рассматривать убегавшую вдаль улицу. Насчитал три баррикады, это тоже напомнило Варшаву. Баррикады были основательными, в землю вбиты железные балки, между ними были уложены бордюрные камни, поверх которых шли в несколько рядов толстые доски, приваленные с обратной стороны камнями из брусчатки. Этими же камнями какие–то гражданские, наверно, жители этого квартала, наполняли вагон трамвая, стоявший поодаль на рельсах. Они, вероятно, намеревались при подходе русских передвинуть трамвай на три десятка метров и перекрыть въезд в их улочку. Вот только как они собирались сдвинуть его с места?
— Танком. По рельсам пойдет! — сказал Красавчик, он читал мысли Юргена как свои, ведь они были старыми товарищами.
А вот и танк, «Тигр», между прочим. Но им ничего нельзя было сдвинуть. И его нельзя было сдвинуть. Не только потому, что для танков в Берлине почти не осталось бензина. Он был вкопан по самую башню на перекрестке, они уже наблюдали этот танкистский трюк. Вращая башней, танк мог простреливать сразу четыре улицы. До тех пор, пока башню по какой–нибудь причине не заклинит или у танкистов не кончатся снаряды. После этого танк превратится в саркофаг.
Немного удивило, что на улице остались стоять толстые деревья, которые вполне можно было использовать для строительства баррикад, как в Варшаве. Но приглядевшись, Юрген заметил, что большая часть стволов наполовину пропилена, если русские дойдут сюда и откроют артиллерийский огонь, деревья рухнут, преградив им путь. На какое–то время преградив.
Сзади раздалось ржание. Юрген обернулся. Ржал Граматке, который обычно если и смеялся, то немного издевательски или снисходительно, а тут вдруг разошелся. Он показывал пальцем на стену. На стене был изображен точно такой же палец, но прижатый к губам. Над ним была надпись: «Pst!» [88]
— Хороший призыв, — сказал Юрген, — некоторым не мешало бы почаще ему следовать.
Но Граматке, продолжая смеяться, покачал отрицающе пальцем и показал им чуть в сторону. Там, под буквами LSR , была нарисована жирная стрелка.
— Что смешного в бомбоубежище? — сказал Юрген, недоуменно пожимая плечами.
— Lernt schnell Russisch , [89]— давясь от смеха, сказал Граматке, — это указатель на курсы русского языка.
Тут все рассмеялись, и Юрген первым. Право, этот Граматке становился похожим на человека, в нем просыпался здоровый солдатский юмор, еще полгода боевых действий, и с ним можно было бы без отвращения сидеть за одним столом.
Что отличало Берлин от Варшавы, какой она сохранилась в памяти Юргена, так это люди. Люди были. Они мало чем отличались от толпы в Зеелове. Мужчины самого разного возраста, все сплошь одетые в разнообразную военную форму; домохозяйки с хозяйственными сумками, по большей части тощими; несмотря на близость фронта, мелькали даже молодые женщины в нарядных платьях. Юрген полагал, что в столице должно быть полно разных чиновников — тыловых крыс и партийных бонз. Но они лишь изредка попадались на глаза. Юрген безошибочно определял их, у него на эту братию, особенно на всяких там партайгеноссе, [90]был нюх. Он развился после того, как в пивной в Гамбурге Юрген врезал по морде одному подонку, а тот оказался «старым партийным товарищем». Юрген попал в тюрьму, потом в лагерь, в штрафбат, на фронт. Вот так из–за одной партийной сволочи вся жизнь пошла наперекосяк.
Пока Юрген размышлял о превратностях собственной жизни, Красавчик успел выяснить причины удивительного явления. Оказалось, что три дня назад фюрер дал разрешение на эвакуацию из Берлина, вот все и задали деру.
Юрген с товарищами как–то запамятовали о дне рождения фюрера. Все время помнили и связывали с ним радужные надежды на появление чудо–оружия и начало победоносного контрнаступления, но грохот русской канонады и суматоха отступления от Зееловских высот совершенно отбили им память. Фюрер, не дождавшись подарка от армии, решил сам сделать подарок немецкому народу в лице его лучших представителей, разрешив большим шишкам покинуть столицу. Всех прочих берлинцев фюрер облагодетельствовал так называемым «кризисным рационом». Он состоял из порций колбасы или бекона, риса, сушеного гороха, бобов или чечевицы, нескольких кусков сахара и 20 граммов жиров. Тем самым фюрер с присущей только ему честностью открыто сказал берлинцам, что город уже находится на осадном положении.
Двадцатое апреля запомнилось столичным жителям и страшной бомбежкой. Английские и американские «подарки» фюреру посыпались с неба с раннего утра и сыпались до позднего вечера. Это был последний из многочисленных ударов возмездия союзников по Берлину, ведь русские части уже подступили в некоторых местах к пригородам. Так что напоследок английские и американские летчики отплатили берлинцам за все по двойному тарифу.
Горожане были, естественно, раздражены на фюрера, войну и судьбу. Это еще больше ожесточило их сердца, и так–то не очень добрые. Еды у них было в обрез, им нечем было делиться. В магазинах все было по карточкам, на угрюмых продавщиц не действовали ни форма Юргена, ни обаяние Красавчика, ни деньги. Деньги почему–то вызывали наибольшую ярость, возможно, из–за портрета Гиммлера на выданных им банкнотах. Не было «золотых фазанов» [91]и их дородных жен, которых они бы могли общипать и пощупать. Их надежды раздобыть еду становились все более призрачными.
Наконец они наткнулись на армейский склад. По прибытии им сказали, что он находится где–то поблизости, но не указали где. Перед широкими дверями склада стоял желтый городской автобус, доверху набитый обувью и военной формой. Два молодых солдата перетаскивали их на склад, пожилой кладовщик с повязкой фольксштурма на тужурке скрупулезно отмечал каждый извлеченный из автобуса предмет в большой амбарной книге.
— Добрый день. Откуда такое богатство? — спросил Юрген для начала разговора.
— Имущество, находившееся на балансе батальонов и полков, — пробурчал кладовщик. — Командование отказывается от него, потому что оно больше не нужно их солдатам. Отойдите, не мешайте работать.
Юрген просочился внутрь склада. За столом сидел интендант с погонами фельдфебеля и переписывал длиннющую ведомость, из–под которой высовывались два листа копировальной бумаги. «Чернильные души! — подумал Юрген. — Порядок есть порядок. Принял — сдал. Кому угодно, хоть русским, главное, чтобы точно по описи».
— Привет, дружище, — сказал он и наклонился так, чтобы были видны его погоны. — Жратва есть?
— По ордеру, — ответил фельдфебель, не поднимая головы.
— Только что прибыли из–под Зеелова. Заняли позиции у вас под боком, у аэропорта. Живот подвело… — продолжал Юрген.
— По ордеру!
— Скажите, пожалуйста, господин офицер, а обмундирование мы можем получить? — раздался из–за спины голос Граматке.
— Мы немного пообтрепались в боях, — сказал Красавчик.
Фельдфебель наконец оторвал глаза от ведомости, окинул Юргена оценивающим взглядом.
— Да, подлежит списанию, — сказал он и уточнил: — Может быть списано.
— Отлично! — раздался бодрый голос Отто Гартнера. — Добротные шинели, сапоги и кожаные ремни нам не помешают, этот товар всегда в цене, не так ли, господин офицер? — В голосе Отто появились воркующие нотки. — Предлагаю обмен, — наше добротное обмундирование на продовольствие.
88
Молчи! (нем.).
89
«Учи быстрее русский» (нем.).
90
Parteigenosse (нем.) — товарищ по партии. Принятое в Германии обращение к членам нацистской партии.
91
Прозвище высших чиновников и партийных функционеров.